Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Сердиться здесь не на что. — Не знаю, как ей ответить. — Чего же сердиться? Просто буду вспоминать обо всем этом с жалостью — и больше ничего.

— Пройдет… — уже спокойнее говорит она. — Все понемногу забывается.

Стягивает с головы шапку осторожно, чтобы, наверно, не испортить прическу. Снимает с шапки звездочку.

— На, Юра. Носи ее вместо той, что у тебя. Эта красивее, а главное — счастливее… Меня в ней ни разу не ранило.

Я снимаю с шапки свою — защитного цвета, а вместо нее прикрепляю звездочку, покрытую огненно-вишневой эмалью. Поблагодарив, спрашиваю:

— Куда же ты едешь?

— К его родным, в Самару, теперешний Куйбышев.

Поворачивается и тихо уходит в направлении к машине.

— Там холодно, наверное?

Мне вспомнилось начало ноября сорок первого, когда мы проезжали через этот город. Уже были сугробы снега и вьюжило так, что и вокзал не разглядеть.

— Не знаю, как мне будет — холодно или тепло, но ведь больше ехать некуда… Своих еще не разыскала.

— Я имел в виду морозы.

— Что морозы…

На площади звучат громкие команды.

Мы ускоряем шаг. Уже около санитарной машины с крестом останавливаемся.

— Ну, Юра, вот тебе все пять, — кладет в мою руку маленькую ладонь, — чтобы повезло, чтобы тебя обходили пули и чтобы горе тебя не коснулось!

Я тоже желаю ей всего наилучшего.

— Если бы от пожеланий что-то зависело, — вздыхаю.

— Зависит, Юра, еще как зависит! Если бы все люди искренне желали друг другу добра, на свете не было бы ни войн, ни подлостей, ни горя… Зависит… — глянула мне в глаза, кивнула головой и пошла.

До сих пор мне почему-то не верилось, что она уходит из моей жизни. Только теперь, посмотрев ей вслед, я понял, что ушла навсегда.

Становлюсь в шеренгу на свое место. Смотрю направо, налево — и вижу: какой короткой она стала за эти двое суток.

Комбат на минуту-другую задерживается возле каждой роты, каждого взвода. Молча осматривает выстроенных бойцов. Наверное, сравнивает тот батальон, что был два дня тому назад, с этим, который перед глазами. Сопоставляет и видит отсутствующих: не фамилии на бумаге…

Комбата сопровождают начштаба и замполит. Троица, закончив осмотр, отошла немного от шеренги и остановилась напротив.

— Товарищи воины-гвардейцы! — громко прозвучал голос комбата. — За умелые боевые действия, за храбрость, отвагу, проявленные вами в минувшем бою, от имени командования бригады, от имени командования батальона и своего имени объявляю вам благодарность!

Мы слаженно выкрикиваем: «Служим Советскому Союзу!»

Как только стихли наши раскатистые голоса, комбат сделал два шага вперед, будто боялся, что его не все услышат, и громко сказал:

— Нынешний бой был не легкий. Много наших гвардейцев пало смертью храбрых в этой Ромашовке… Печальным, даже, я бы сказал, позорным для всех нас было пленение работников штаба бригады. Хорошо еще, что мы их быстро отбили у немцев… Но самое главное то, что знамя нашей добровольческой бригады, ее честь и слава, не попало в руки врага. Его спасли наши воины, спасли, рискуя жизнью! За это им большая благодарность!

По шеренге прокатились облегченные вздохи, кто-то негромко воскликнул: «Молодцы!» Но о ком шла речь — мы не знали: имена бойцов, спасших знамя, комбат почему-то не назвал.

Переступив с ноги на ногу и поправив кобуру пистолета, капитан Походько продолжил более суровым тоном:

— Мы свою задачу выполнили: враг не прошел к Тернополю, не ударил в спину красноармейцам, которые сражаются за Тернополь, штурмуют его… И нам отныне предстоит штурмовать вражеские укрепления и, если хотите, вражеские крепости. А это намного тяжелее, чем сидеть в обороне. Значит, надо быть готовыми ко всему… Желаю удачи! А теперь — по машинам! — Резковато повернулся по армейской привычке через левое плечо и, слегка прихрамывая на левую ногу, пошел к своей неразлучной с ним сабле, которая одиноко торчала в земле неподалеку от шеренги.

Лейтенант Покрищак созвал командиров подразделений, наверное, для выяснения каких-то штабных дел.

Прозвучали голоса командиров рот.

Минометчиков и пэтээровцев повели к машинам, а те — словно кони, что, почуя дорогу, уже пофыркивали клубами сизоватого дыма.

Мы, автоматчики, строим догадки: кто же спас знамя? — идем к штабу бригады, где нас ожидают танки. Покрищак во главе колонны ступает широко, едва успеваем, чтобы не отстать.

— Какого черта так спешим? — сопит Губа, а потом смущенно замолкает.

Мы тоже молчим. Но Николай не выдерживает и снова ворчит:

— С тех пор как в армии — все бегом, бегом, бегом, — ни прилечь, ни присесть. А куда? На тот свет никогда не поздно.

Молчим.

Губа тоже минуту-две молчит, но дальше, видно, уже не выдерживает:

— О каких это крепостях говорил комбат, а? — крутит туда-сюда головой, ожидая, кто же ответит.

— Ну, может быть, о Берлине, — откликается длинноногий автоматчик. — Это же оплот фашизма.

— Тю, олух, — сердится Николай. — Где, к черту, Берлин еще… Он говорил, что сейчас придется штурмовать, а не когда-то… Дошло?

— Может быть, комбат имел в виду Каменец-Подольский? — нехотя вмешивается в разговор Пахуцкий. — Там есть старая крепость, которую еще Богдан Хмельницкий штурмовал. Основана она еще в четырнадцатом столетии. Сначала была деревянной. А впоследствии выложили каменную. Ей уже четыреста лет…

— Крепкая? — выглядывает из-под шапки Николай.

— А черт ее знает, будто я штурмовал ее вместе с Богданом.

Губа оглядывается назад, затем останавливается.

— Ты чего? — кричит старшина Гаршин, который замыкает подразделение.

— Нужно было бы веревку захватить на колодезном барабане, — поясняет Губа, — да далеко возвращаться…

— Если надумал «покачаться», так и ремня будет достаточно, — подталкивает Николая Гаршин.

— Да не для того… Понимаете, я читал, что при штурме крепостей привязывают к веревкам большие крюки и забрасывают их на стену. Затем по веревке залезают на ту стену и бьют врага…

— Я тебе, Николай, лестницу подставлю, — отзывается Пахуцкий, — только бы ты самый первый полез… Представляете себе, ребята, снимок или картину с подписью: «Герой Николай Губа штурмует вражескую крепость…» Ой, умру от смеха, — гогочет Макар.

— А ты чего смеешься? — обижается Николай. — Я буду нести веревку, а кто-то посильнее меня полезет по ней на штурм. Это и есть взаимовыручка…

— Ну, ты молодец, Николка, — хрипловатый голос Гаршина, — ты понял комбата правильно…

Около штаба — десятка полтора «тридцатьчетверок». Ни автомашин, ни бронетранспортеров, ни пленных, которые час или два тому назад запрудили подворье.

— Вот только и отдых что на броне, — восседает Губа позади башни. Приспособив тренчик к ремню, привязывается им к скобе. — Хоть и надышишься выхлопных, зато можно подремать. Я и от «ХТЗ» надышался за три года досыта. Насквозь прокопченный, как вобла…