Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Ну, если спрятали так, что не найдете, к тому же на улице, то считайте, что потеряли. — Зыкин озирается вокруг. — А что это такое — может быть, мы поможем вам?

— Все. Все — партбилет, удостоверение личности. Все! — с нескрываемой горечью, с отчаянием в голосе выкрикнул капитан.

— А я, — говорит лейтенант, — как только вывели нас в коридор, сразу же опустил комсомольский билет и удостоверение личности за пазуху. Под нижнюю рубашку. Когда ремень сняли, документы прямо сюда пролетели, — дотрагивается рукой до голенища. — Там достали бы их разве только после расстрела.

Мы разгребли с Зыкиным сапогами подозрительные бугорки, но ничего не нашли.

Со двора, что слева, послышалось глухое покашливание. Оглядываюсь. Стоит около порога дедуся в валенках, обклеенных понизу красной резиной вместо галош, в засаленной фуфайке. Посматривает на нашу работу.

— Дедушка, — говорю, — дайте нам, пожалуйста, грабельки. Нужно пробороновать немного улицу.

— Это еще зачем бороновать?

— Ну, нужно. Военная тайна…

— А… — поковылял за сарай.

— Как вы смели! — воскликнул Чухно. — Как вам не стыдно обращаться к нему?

— А почему? — пожимаю плечами. — Дед как дед.

— Это вы так считаете, близорукий вояка, «дед как дед». А то, что он из оккупированных, может, работал на нашего врага, вас не волнует!..

— Пустое, товарищ капитан… В оккупации побывали миллионы наших соотечественников, что же, им всем не верить?.. Вы же вот тоже побывали в плену, а вроде бы и не изменились…

Я сказал это спокойно, будто между прочим. Но Чухно даже покачнулся, как от страшного удара в челюсть. На какое-то мгновение окаменел, потом нашелся:

— Я же был не один — на глазах у всех, был четверть суток, это другое дело. — И, как бы убеждая себя, повторил еще раз, тише: — Это другое дело…

В это время дед принес небольшие железные грабли.

— Возьмите, — отдает мне.

— Спасибо. Уже не нужно, — говорю деду и не спеша двигаюсь с Иваном к штабу.

Просторное подворье штаба бригады заполнилось пленными.

— Ну и до черта же их, — удовлетворенно усмехается Губа. — Вдвое, а то и втрое больше, чем нас…

— Теперь они не страшны, — поправляет за плечами свой пулемет Макар Пахуцкий. — Вот если бы на час или два опоздали наши танки, тогда пришлось бы нам очень туго, было бы хуже некуда…

Обойдя штабной двор, шагаем кратчайшим путем к своему батальону.

Бойцы мнут, отряхивают шинели, около ручья моют соломенными пучками сапоги. Прихорашиваются.

— Вот и все, ребята, — говорю. — Конец нашему пребыванию в обороне, нашему ползанью по траншеям и кустарникам. Снова оседлаем танки — и вперед.

Я спрашиваю у минометчиков о Перепелице, не рассказывал ли он что-нибудь о Чопике.

— Ничего не рассказывал, — отвечает Бородин. — Да ему и говорить нельзя. Раздробило нижнюю челюсть, даже язык поранило. Гранатой угостили… Его еще утром с первой же машиной в госпиталь отправили.

— Жаль. — Пахуцкий чешет за ухом. — Жаль хлопца. А что касается языка, то уже совсем не по адресу, — лукаво посматривает на Губу.

Но тот притворяется, что не понимает намека, интересуется у Бородина — давно ли уже завтракали и давали ли по сто граммов…

О знамени молчим: каждый чувствует за собой вину и думает: что же будет с бригадой?

Улицами и переулками села стекаются подразделения на площадь. Здесь, возле церковной ограды, под золотистыми кронами старых дубов стоят наши автомашины, дымит походная кухня, вызванивают ведра, котелки.

Готовимся к новому маршу. Но нас не выстраивают: нет еще минометчиков и пэтээровцев.

Подхожу к комсоргу, старшине Спиваку. Он сидит на фундаменте ограды, держа в руке толстую, сучковатую палку.

— Вооружился? — показываю глазами на палку.

— Ага.

— Ехал бы ты в армейский госпиталь хотя б на неделю. Быстрее бы зажило…

— Некогда. — И загадочно улыбается, посматривает мимо меня куда-то на улицу.

Оглядываюсь туда: на подворье бывшего старосты чернявая девушка — дочка хозяина — берет из колодца воду. Немного в стороне — беленькая, пышноволосая, покачивает в руке еще пустое ведро.

Хлева, что стоял рядом с колодцем, уже нет; чернеет только пожарище. Цинковая крыша на доме не блестит — серая от сажи, наежилась изодранным железом, зияет темными дырами пробоин.

— Чуть и дом не сгорел, да люди спасли, — как будто даже радуется комсорг. — Стрельба не утихает, а они так старались. «Э, — отвечают, — если бы не он, не этот староста, мы бы ни сыновей своих, ни дочерей не видели. Давно бы стонали на немецкой каторге…» Все в один голос утверждают, что этот хозяин защищал людей как мог. Но делал это разумно, хитро. Потому-то его немцы и не повесили, хоть и угрожали не раз…

Далее комсорг хвалится, что познакомился с чернявой Терезой и светловолосой Софийкой.

— Тереза говорит, что с радостью пошла бы с нами, не боится перевязывать, но мать не пускает, кричит: еще, мол, мала. — Опершись на палку, живо добавил: — Хочешь, я тебя с Софийкой познакомлю. Коса как перевясло.

— Да нет, — говорю, — спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— А… Я просто забыл. Кстати, Мария передавала, что хочет тебя видеть.

— Что-то случилось?

— Не знаю, — пожимает плечами. — Она где-то там, — кивнул головой, — возле санитарной машины. Пойди узнай.

Мария не может сдержать улыбку и делает несколько шагов мне навстречу, доверчиво протягивает мне маленькую руку. Она теплая, мягкая и кажется мне еще нежнее, чем всегда.

вдруг возникли в памяти слова песни, которую очень любил Чопик, часто ее напевал.

— А я подумала, что ты уж не придешь…

— Почему ты так подумала?

— Да так… — Немного помолчала и добавила: — Говорят, что у парней твоего возраста очень обостренное самолюбие, которое кое-кто именует гордостью… Хоть это не одно и то же… — Метнула на меня быстрый взгляд карих, всегда немного печальных глаз. — Вы еще не выступаете?

— Почему «вы», а не «мы», разве медики не едут?

— Едут, а как же… — запнулась. — Только я не еду… — резко наклонила голову и пошла наугад через пустырь, что между церковью и кладбищем.

Я шел рядом, не отрывая взгляда от нее. Видел, как вздрагивают ее узенькие, беззащитные плечи, и это вздрагивание отдавалось в моем сердце острой, жгучей болью.

— Чего же ты плачешь, Мария? Я думал: зовешь меня, чтобы на свадьбу пригласить… А ты…

— Свадьбы не будет.

— А может быть, вы уже поссорились?..

— Нет, — отвечает, всхлипывая. — Ничего… А плачу — так, и сама не знаю почему… Наверно, и о прошлом, и о том, что есть… Ведь это никогда не повторится. Ты понимаешь, никогда… Подумалось: вот и разлучаюсь с семьей, где все — родное, все будто давным-давно свои, и так стало тяжко, такая охватила тоска, что слезы сами катятся… Но ты, Юра, не сердись. Ты же знаешь, что я не плакса… И за эти слезные нюни не сердись, и за все… Я так рада, что ты пришел хоть в последнюю минуту. Теперь мне будет спокойнее, я знаю: никого не обманула, никто не в обиде на меня. Правда же? — заглядывает в глаза.