Евмен Доломан - На безымянной высоте

«Досижусь или же долежусь, пока сцапают меня, как сонного тетерева на насесте. Вот тогда испробую такого, чего и не снилось. Это в том случае, если не кокнут сразу…»

Меня уже трясет как в лихорадке. Приказываю себе встать, но страх быть пронизанным первой же пулей прижимает к земле.

«А может быть, не заметят, может быть, пройдут стороной?.. Ой, не пройдут! — слышу, что обшаривают там, сзади, каждый уголок. — Не пройдут!..»

Вскакиваю на ноги, стремительно, что есть духу, не пригибаясь, не оглядываясь, бегу.

Только добежать, не дрогнуть, не упасть — тогда уже не доползешь: тебя прошьют десятки пуль…

Улица позади. Кусочек площади, на которой церковь, — позади. Не чую под собой ног, не могу перевести дыхание. Пошатываясь на ступеньках, вваливаюсь в церковь…

«Как мы когда-то бегали от них», — вспоминаю шутку и грустно, но в то же время и радостно улыбаюсь.

Окинув глазом мрачную полутьму, спрашиваю у комсорга:

— А Червяков где?

— Его не было, еще не пришел…

«Что же стряслось? Куда он подевался?..»

Возвращаюсь на паперть, сбегаю ниже.

— Ребята! — к тем, что заняли оборону у ограды. — Червяков-старший не пробегал мимо вас туда? — киваю головой в сторону кладбища.

— После Покрищака ни одна мышка не прошмыгнула, — откликается один неподалеку от меня.

— Не было никого, ни туда, ни оттуда, — добавляет другой.

Что же произошло? Заплутался или где-то лежит в укрытии, выжидает, пока все утихнет, чтобы потом — к своим? А может, он упал от первой же пули, выбежав на улицу? Или даже не успел выскочить из дома?

Не хочется верить в самое плохое. Еще живет надежда в душе: а может быть…

Обхожу церковь — на всякий случай пригибаюсь, — бегу к кладбищу.

Теперь здесь КП. Людно, если присмотреться, но никакого шума или гама. Разговоры — негромкие, стреляют редко. Во всем чувствуется властная рука командира — капитана Походько.

Отсюда хорошо видно ночное село, освещенное в нескольких местах большими пожарищами. Горят два подворья неподалеку от церкви — штабное и соседнее с ним, горит несколько домов около моста и еще несколько — поблизости от штаба бригады.

Из рассказов, из разговоров между бойцами узнаю, что фрицы, пробравшись тихо в темноте к пэтээровским окопам, прикончили человек шесть или семь без единого выстрела. Так враги оголили нашу оборону на участке двух-трех усадеб. Через эту щель просочилась в наш тыл группа автоматчиков…

Командир пэтээровцев, старший лейтенант Грунтовой, услышав стрельбу, выскочил из дома, где была канцелярия роты. Не успел и шагу ступить, как его свалила автоматная очередь.

Ординарец, который бежал за ним, заорал:

— Командира убили!..

Кое-кто и запаниковал. Вместо того чтобы закрыть дыру в обороне и отсечь фрицев, которые прошмыгнули, а заодно перекрыть дорогу новой волне, пэтээровцы бросились по траншее: одни влево от бреши, другие — направо к мосту.

Но хорошо, что пулеметчики не растерялись. Огнем отсекли немецкие подразделения, заставили откатиться немцев к лесу.

Но в селе нет покоя от солдат противника, которые пробрались раньше.

То в одном месте, то в другом, то в нескольких сразу начинается густая автоматно-пулеметная пальба, взрываются гранаты, взлетают вверх огненные столбы соломенных кровель.

То, что около штаба бригады взрывались гранаты, мы слышали, и что там пылает пожар — видно. Но стрельба утихла. Или бойцы роты управления не подпустили туда немцев, или, может быть, немцы выбили оттуда наших — не ясно.

Это же где-то там в подвале сидит Петя Чопик. Сидит безоружный и слышит, что рядом разгорается бой, что за шаг от него — враг. А он, Петр, ничего не может сделать. Да в такую минуту на его месте, да еще с его характером, можно с ума сойти от злости, от собственного бессилия…

К комбату, спотыкаясь о могилки, подбегает сержант Бородин.

— Товарищ капитан, — выдыхает, — беда! Штабисты бригады попали в плен…

— Довоевались!.. Едят его мухи с комарами! — сердито ругается он и с размаху вгоняет оголенную саблю в податливый грунт. Но ней тревожным багрянцем перебегают отблески пожарищ. — Кто видел, куда их повели?

— Сержант Перепелица, — отвечает Бородин. — Из роты управления. Он тяжело ранен, едва приполз к нам, к минометчикам. Ребята перевязывают его.

— Куда повели штабистов, спрашиваю? — сердится комбат.

— Он не может говорить. Сказал: «Штабистов», — и повел рукой вроде бы к железнодорожной насыпи…

«Это же тот сержант Федя Перепелица, который сидел вместе с Чопиком в подвале», — мелькнуло.

И я, забыв, что комбат не терпит, когда его перебивают, брякнул:

— А о Чопике Перепелица ничего не сказал?

— Помолчи! — оборвал меня комбат.

Приседает на корточки, отломанной веточкой что-то черкает в сумерках на отлогом склоне могилки. Поднимает глаза на Покрищака:

— Далековато же их догонять… — И вдруг схватывается, испуганный. — А знамя, знамя части где? — выкрикивает Бородину, будто тот за него отвечает.

— Знамени в штабе нету, — подавленным голосом ответил сержант, — только древко осталось…

Походько рванул торчащую саблю:

— Это что же, добровольческая бригада должна погибнуть?! Разгонят всех, как жалких крыс. А Фомича, офицеров — под трибунал — в штрафники! Позор, какой позор! Что же мы скажем уральцам, которым давали клятву воевать по-гвардейски! Что?

Пораженные тем, что произошло, мы онемели. Ведь и правда, большего позора для воинской части нет. Лишиться знамени — это равносильно тому, что лишиться сердца…

Какую-то минуту Походько молчит. Брови сошлись на переносице. Думает. Затем — Покрищаку:

— Третью роту рассредоточить по всей линии окопов, вплоть до пэтээровцев. Усилить двумя ручными пулеметами. Не пропустить немцев с пленными штабистами к лесу, задержать во что бы то ни стало! Скорее всего знамя у тех конвойных… И вообще не выпустить ни одного немца из села, ни одного!.. — Взглянув на командиров подразделений, приказал: — Группами повзводно прочесать село и за околицей до железнодорожной насыпи, — кивнул головой на юго-запад. — Охрану оставить только возле раненых. Остальным, даже поварам, — в боевые порядки. Выполняйте! Я, — присмотрелся к черному циферблату, — буду минут десять — пятнадцать у минометчиков. А с половины пятого — на капэ, что около траншеи. Вопросы есть? — Никто не ответил. — Тогда ни пуха ни пера!

Когда я вел свою группу на исходный рубеж для прочесывания села, Губа поинтересовался:

— Что, у нас такое же задание, как у целого взвода?

— Ну конечно.

— Даже не верится, да и земляки, наверное, не поверят, что я один за троих воюю, за троих справляюсь. Просто богатырь!..

Он пошевелил локтями, будто хотел распрямить плечи.