Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Он и так накажет вас за своевольничанье… Ходили в атаку без его, комбрига, ведома…

— Ну и что? — повысил голос Байрачный. — Просто командир проявил инициативу, обезопасили дорогу на Коломыю, улучшили линию обороны — разве это плохо?

— Об инициативе тоже надо докладывать, если она сопряжена с риском… На этот раз можно считать, что нам повезло… А в принципе — это своеволие.

— Ну, ты, Стародуб, не очень… Знаешь, всему есть мера… К тому же запомни, что судят о бое лишь по его результатам, как и о работе.

Минут пять, а то и больше идем молча.

Справа, где до звезд поднимаются темные очертания гор, время от времени глухо громыхают пушки. Иногда зависают бледными пульсирующими звездами осветительные ракеты. Там, у подножья Карпат, пролегает передний край обороны. Видно, враг побаивается новой «тихой» атаки, вот и постреливает, чтобы взбодрить себя, да и нас предупредить, что не дремлет…

— А ночь — как по заказу для влюбленных, — нарушает молчание Байрачный и вздыхает. — Вот бы звезды считать на пару… И когда это наступит, чтобы было по-человечески?

— Как доживем до конца войны, так и наступит, — не спеша отзываюсь.

— А мне, Стародуб, не приходится ждать!.. — Это в его устах прозвучало так категорично, будто дело, о котором шла речь, не терпело промедления, будто от его решения зависела судьба бригады или, по меньшей мере, нашей роты.

— Немножко смешно такое слышать, — говорю.

— Почему же смешно! — загорается Байрачный. — А если мне без нее, без Тамары, неинтересно жить… Понимаешь, Юра, что бы я ни делал, чем бы ни был занят, а она не выходит у меня из головы — и конец… — Немного помолчал и добавил: — Приказываю себе не думать о ней, а оно думается… Всегда перед глазами, как живая… Каждую черточку ее лица помню, каждое слово, сказанное ею, улыбку, даже вздохи…

— Почему же не перетянете ее сюда, в нашу бригаду, если уж так случилось?

Байрачный хмыкнул.

— Пусть, когда будет выписываться из госпиталя, попросится в нашу часть, — советую.

— Думаешь, это так просто. Она же не офицер… К тому же у нее есть страж, из-под наблюдения которого нелегко вырваться… Полк, где она служит, находится на доукомплектовании, недалеко от госпиталя. Так что у «стража» есть возможность следить за ней… — Байрачный со зла бросил папиросу, растер ее каблуком. — Но я не оставляю надежды… Верится, что встретимся… Ты, Стародуб, веришь в предчувствия?

— В хорошие верю, а в плохие не хочу.

— Я тоже, — оживился Байрачный.

— А какие у нее отношения с этим «стражем»? — спрашиваю будто так, от нечего делать, чтобы он не рассердился.

— Никаких… — Немного погодя добавил: — Тамара еще девочка. Ну, а тот обормот делает вид, что опекает ее… Знаем таких опекунов. — Байрачный поправил кобуру, вздохнул: — Я ей верю, Юра, как себе. Но из-за этого «опекуна» на душе как-то муторно…

В Коломыю мы пришли, когда уже перевалило за полночь. Но распорядок дня не нарушался: Лелюк в шесть протрубил подъем. После завтрака батальон выстроили в небольшое каре. Не знаю, был ли у Байрачного разговор с начальством, но, судя по тому, как он все время одергивал гимнастерку, которая сидела на нем безукоризненно, я понял: нервничает.

Как только дежурный отрапортовал капитану Походько, что батальон готов к учениям, вперед выступил начальник штаба старший лейтенант Покрищак. Он развернул тоненькую папку и невозмутимым, ровным голосом прочитал:

— Приказ номер сто шестнадцать по моторизованному батальону автоматчиков от двадцать первого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года…

В приказе говорилось о командирской находчивости, инициативе, о высоком умении организовать стремительную ночную атаку, «в результате которой очищена от оккупантов территория глубиной в два, а по фронту — до трех километров. Выровнена и улучшена линия обороны на этом участке, устранена опасность обстрела наших тылов…». Объявлялась благодарность командиру роты Байрачному и всему личному составу ва проявленные мужество и отвагу в бою…

Я с горечью узнал, что Байрачный был прав, когда говорил: судят о бое по его результатам. А если бы атака захлебнулась, наверное бы, заинтересовались: кто ее инициатор и почему ее проводили без ведома вышестоящего командования?..

Прошло время. Понемногу стали забывать и об атаке, и о благодарности. Но вдруг о них нежданно-негаданно заговорил полковник Фомич, новое звание он получил недавно. На совещании офицеров он подвел итоги полуторамесячной боевой и политической подготовки нашей бригады, проанализировал наше пребывание в обороне (это совещание означало, что мы вот-вот должны сняться с якоря).

— Оборона для автоматчиков — дело новое. Они ведь привыкли к мобильности, к наступательному бою. Можно лишь поблагодарить их за терпеливость, за выдержанность, за сознательное отношение к своим обязанностям.

Но в обороне произошел один казус. Я имею в виду самовольную, неподготовленную ночную атаку, в которую повел свою роту старший лейтенант Байрачный.

Почти в центре просторной комнаты среди сидящих вытянулась крепко сбитая, невысокая фигура Байрачного.

— Садитесь! — бросил ему Фомич. — Думаю, что если вот так неосмотрительно, по-мальчишески будут действовать наши командиры, бригада быстро превратится из боевой единицы в сборище анархистов. — Снова отыскал взглядом Байрачного и, будто только к нему обращаясь, добавил: — Мало того, что не спросил разрешения у командования, а еще и повел людей в атаку без артподготовки, без минометного и пулеметного прикрытия… Какая несерьезность!

— Товарищ гвардии полковник! — осмелился подать голос Байрачный. — Наша рота шла во втором эшелоне атакующих, так что ей почти ничего не угрожало…

— Это вы теперь такой умный, потому что все обошлось… А были бы потери, мы бы с вами иначе разговаривали…

Возможно, Фомич и не упомянул бы на совещании имени Байрачного, если бы знал, что старший лейтенант все-таки побеспокоился о своих архаровцах. Но откуда было комбригу знать о таких тонкостях? Ему была известна лишь официальная сторона дела. Хотя Байрачный и не пал духом, но, видно, на душе у него было неспокойно.

— Думаю о том, что произошло, — как-то признался он мне, — и удивляюсь… Ведь мы здесь, на фронте, каждый день ходим под пулями и снарядами, каждую минуту тебя подстерегает смерть или увечье, но воспринимаешь это спокойно, будто так оно и должно быть… А вот поругало тебя начальство, тебя уже давит внутри, болит… — Он поднял на меня погрустневшие черные глаза и добавил: — Ну что эти слова Фомича в сравнении с опасностью в бою? А видишь, жалят…

Байрачный неторопливо закурил, глубоко затянулся и лишь потом сказал: