Евмен Доломан - На безымянной высоте

Около «тигра» на корточках сидит Вадим Орлов, направив автомат под стальное днище. Сторожит, чтобы через запасной люк не выскользнули немцы.

— Не хотят сдаваться, так давайте подпустим красного петуха, да и конец, — предлагает один из новичков. — Как поджарятся, так выскочат…

Кто-то обращается к танкистам по-немецки, чтобы сдались в плен.

— Безопасность гарантируем… иначе подожжем машину…

Это, видно, подействовало на экипаж.

Откидывается верхняя крышка. Вылезают медленно. Насмерть перепуганные, останавливаются на броне перед бурлящей рекой автоматчиков.

Губа будто даже подрос на радостях, строго и деловито отбирает у танкистов пистолеты.

— Вадим! — И наклоняется к Орлову: — Постереги этик вояк, пока я посмотрю, что там внутри. — Ныряет в люк башни…

Оказывается, Губа, поняв, что «тигр» не может защищать себя, потому что у него заклинило башню, воспользовался этим обстоятельством. Оторвал рукава от телогрейки, смочил их в луже, и вдвоем с Орловым этими кляпами забили выхлопные трубы. Моторы заглохли.

Танкисты из нашей сожженной «тридцатьчетверки» залезают в «тигр». Орлов вынул кляпы.

— Теперь достанется Губе от старшины за испорченную телогрейку, — смеется.

— Ничего! За такую смекалку ему еще благодарность объявят, — отзывается Гаршин.

— А еще бы лучше рукава от жилетки, — добавил Чопик.

Лейтенант Покрищак торжественно объявляет:

— Только что в Каменец-Подольский вошли войска левого крыла Первого Украинского фронта. Свое задание мы выполнили с честью.

Над притихшим Довжком раздается радостное, торжествующее «ура».

Летят вверх шапки, ребята палят из автоматов, из ракетниц.

— Сбор подразделений около штаба, в Старой крепости! — приложив ко рту рупором ладони, кричит Покрищак. В зеленоватых глазах столько радости, что она, кажется, выплескивается наружу.

Вскоре запыхтели, загудели моторы «тигра». Водитель включил малую скорость, наверно, решил подождать, пока подойдут «тридцатьчетверки», чтобы уже за ними идти к своим — в город.

Губа вылез на башню.

— Вот так бы въехать на нашу Завадовку, пусть бы посмотрели односельчане, как мы воюем! — На худощавом испачканном лице поблескивают в широкой улыбке белые зубы.

— Самое главное, увидела бы Грунька! — подзуживает Орлов.

Ребята смеются.

— Сначала, Николай, нужно до Берлина доехать, — отзывается Петя Чопик, а уж потом — до твоей Завадовки.

— Доедем! — не моргнув глазом говорит Губа. — Самого черта оседлаем, а доедем. Нам не привыкать.

Командир танковой бригады гвардии полковник Фомич никогда не засиживался подолгу над бумагами: у него не было для этого времени, да и терпения, наверное, не хватало. Как-то молодой, щеголеватый помначштаба подсунул ему сразу две пухленькие папки — «На подпись» и «Боевые донесения». Полковник посмотрел на них, скривив губы, затем поднял на офицера серые прищуренные глаза:

— Впредь постарайтесь, уважаемый гвардии капитан Гулько, чтобы эти папки были как можно тоньше и попадали ко мне реже, чем до сих пор… Должен и, по правде говоря, хочу заниматься живым делом, а не писарской работой.

Пээнша это себе усвоил, к тому же знал, что Фомич не привык одно и то же повторять. Поэтому на следующий день капитан Гулько от имени комбрига дал взбучку начальникам штабов батальонов, чтобы те посылали бумаги как можно лаконичнее… Носить их стал Гулько не по две-три вместе, как было раньше, а по одной — чтобы не раздражать полковника. Носил, выбирая минуты, когда Фомич был в хорошем настроении. Тогда комбриг быстренько переворачивал бумаги, даже не приседая к столу, подписывал или бросал какое-нибудь замечание, которое капитан ловил на лету, — и точка.

А сейчас, держа в руках папку «Боевые донесения», полковник присел сначала на краешек стула, а потом, не отрывая взгляда от какой-то бумажки, устроился удобнее, надежнее. Видно было, что на этот раз в боевых донесениях что-то заинтересовало Фомича или встревожило.

Капитан Гулько, чтобы не выглядеть профаном, если вдруг комбриг поинтересуется подробностями из донесения, глянул через широкое плечо полковника на бумажку, от которой тот не мог оторваться. Это было дополнение к боевому донесению командира батальона автоматчиков капитана Походько, написанное фиолетовым карандашом на двух листочках из ученической тетради. Гулько пренебрежительно надул губу — помятые серенькие листочки никак не отвечали штабной культуре. За них он, Гулько, накричал на начальника штаба батальона старшего лейтенанта Покрищака, чтобы тот вместе с необходимыми штабными бумагами, подготовленными по форме, не посылал сюда всякий хлам…

«Да и написано так, будто курица лапой нацарапала. Что может быть интересного там для комбрига? — с удивлением пожал плечами Гулько и отвел глаза. Затем выпрямился, слегка провел тыльной стороной ладони по щеке. — Уже и побриться не мешало бы… Быстрее бы он кончал с этой папкой».

Фомич, дочитав листочки, какое-то время сидел молча, тер правой рукой высокий лоб. Потом неторопливо и тяжеловато поднялся, все еще посматривая на донесение. Невысокий, хорошо сложенный, он стоял около стола в глубокой задумчивости, будто силился что-то разгадать, силился — и не мог… Вдруг вскинул голову, посмотрел исподлобья на стоящего рядом капитана Гулько:

— Вы знаете гвардии старшего лейтенанта Байрачного?

«Наверно, опять этот шалопут что-то натворил», — мелькнула у капитана мысль.

— Да кто же его не знает! — с облегчением воскликнул он. — Из-за этого Байрачного одни лишь неприятности — и комбату Походько, и начштаба Покрищаку. Совсем несерьезный мальчишка. Какой-то неугомонный, все на рожон лезет… Удивляюсь, за что ему присвоили звание старшего лейтенанта. Рановато, кажется…

Комбриг, чуть прижмурив серые умные глаза, смотрел на капитана пристально, внимательно.

— Вашей, капитан, безукоризненной выправке, вашему парадному блеску чего-то не хватает… ну, чтобы вы были настоящим помначштаба. А жаль… Внешность у вас подходящая… — сказал полковник. «Нужно взять сюда кого-нибудь из строевых командиров. Здесь нужен человек, а не манекен», — подумалось ему. А вслух добавил: — Так вот этот «несерьезный мальчишка», как вы изволили его охарактеризовать, на самом деле является одним из самых отважных, самых смелых офицеров бригады — это во-первых. А во-вторых, Байрачный глубоко осознает ответственность за своих подчиненных, за их военную судьбу, за их честь и жизнь… Это человек большого сердца. — Фомич, снова склонясь над раскрытой папкой, сказал капитану: — Вы только послушайте, что он пишет в своем боевом донесении о чести офицера, в частности о требовательности к себе: «Я убежден в том, что командир, настоящий командир, если только по его вине проигран бой, должен пустить себе пулю в лоб…» Слышите, с какой высокой меркой подходит он к себе?