Евмен Доломан - На безымянной высоте

Оглядываюсь назад — на «тридцатьчетверках», что идут за нами, пушки смотрят то влево, то вправо, то прямо вперед. Преодолеваем вторую позицию немецкой обороны. Она более насыщена огневыми точками, чем первая.

Дымят дзоты, горят ящики из-под боеприпасов, торчат стволы раздавленных пушек, лежат вперемешку с землей трупы гитлеровцев; среди тряпья поблескивает никелем губная гармошка… «Доигрались», — думаю, посматривая на тех, кто вылезает из уцелевшего блиндажа. Обросшие щетиной, грязные, они поднимают над головами руки и дрожат от страха, будто в лихорадке. В глазах заледенел испуг, как у приговоренных к смерти.

Механик-водитель Сурков лишь на минутку затормозил и сразу же прибавил газу: у нас нет времени возиться с пленными, ими займутся те, кто сзади. А нам нужно как можно скорее выйти во вражеский тыл — на широкий оперативный простор.

Справа от нас, километра за полтора, двигается еще одна колонна «тридцатьчетверок», возможно, наши, а может быть, из армии генерала Рыбалко. Теперь с той стороны не бьют по нашим «коробкам», значит, участок прорыва расширен. Это нас радует, но ненадолго…

Как только показался вдали Золочев, сразу же над нами разорвался бризантный снаряд, а за ним посыпались фугасные. Сурков выводит машину к оврагу. Мы скатываемся с брони на землю.

— Жаль, что с ходу не ворвались в Золочев, — падая в сизую, будто задымленную, полынь, выдыхает Байрачный. Он вскакивает, бежит за танком. Трусцой поторапливаемся за командиром. Так длится несколько минут. Пока крутой правый склон оврага прикрывает нас от вражеского огня со стороны Золочева. Затем ползем по-пластунски к тем кустам и начинаем лежа рыть окопчики. Подняться нельзя: вражеские пули свистят над самой головой, сбивая листья на кустах.

— Такой был разгон! Думали: один прыжок — и мы во Львове, а вот, видишь, замешкались сразу около какого-то Золочева, — бормочет недовольно Губа, вытирая влажный лоб о рукав гимнастерки. На это ему никто ничего не отвечает.

Заговорили пушки наших «тридцатьчетверок», что остались позади нас, в овраге. Бьют дружными залпами с короткими промежутками во времени. И будто эхо этих залпов, докатывается до нас гром канонады с противоположной окраины города. Это колонна танков, что шла справа от нас, наступает на Золочев с севера.

— Значит, берем город в стальные тиски! — возбужденно потирает ладони Байрачный. — Будут драпать фрицы, они таких шуток не любят…

Отыскиваю глазами Пахуцкого. Он метров за пятнадцать от меня пристроился под кустом терна. Лежит за своим «патефоном» на вытоптанной траве, даже не копнув ни разу лопатой.

— Сержант Пахуцкий! — зову. — Почему не оборудуете гнездо для пулемета?

Поворачивает голову ко мне, какое-то время смотрит, будто впервые видит, потом не спеша тянет:

— А какая нужда? Не они же наступают, а мы…

Я удивлен. Больше года знаю этого пулеметчика — и не было еще случая, чтобы он игнорировал указания или приказы командира. Но, вспомнив вечерний разговор о Валентине, делаю вид, что ничего не заметил. Как же отвлечь его мысли от события, которое произошло за тысячу километров отсюда, около маленькой станции Просяной? Нужна большая встряска, что-то необычное… Но чем ты удивишь бывалого солдата, что может быть необычным для того, кто прошел «долину смерти», кто видел, как горят танки и люди, сам горел, выбирался из окружения, был ранен, контужен, кого утюжили в окопе немецкие танки? Чем же ты его удивишь? Чем порадуешь так, чтобы он обо всем забыл? Наверно, сейчас одно, что способно на такое волшебство, — это победа.

Если бы такая история случилась с кем-нибудь другим, ну, допустим, с Губой или лейтенантом Покрищаком, не было бы никакой трагедии. И Губа и Покрищак смотрят на это дело с неприкрытой иронией, смотрят по принципу: не будет Галя, так будет другая. А Пахуцкий — однолюб. Я даже вспомнить не могу, чтобы он улыбнулся какой-нибудь из девушек. Хотя и стреляли взглядами местные красавицы — и в Гатном, что под Киевом, и в Коломне, но он стойко, как схимник, оставлял все взгляды без внимания.

— Приготовиться! — докатывается с правого фланга, где залегла первая рота.

— Приготовиться! — выкрикивает Байрачный. Затем, понизив голос, добавляет: — Архаровцы, слышите, не отставать от танков, но и не вырываться вперед. На наших котелках, — указательным пальцем он дотронулся до виска, — тоньше броня, чем лобовая у «тридцатьчетверок». Так что смотрите!..

Заревели моторы на высоких оборотах, даже земля задрожала. Танки вырываются из оврага на равнину и, развернувшись широкой цепью, идут на Золочев. Мы бежим за ними во весь дух, но догнать не можем. Тучи пыли с пересохшей пашни вперемешку о перегаром солярки, который вылетает из выхлопных труб, не дают дышать и застилают глаза, и невозможно увидеть, что там впереди. Бьет горячей волной взрыва сбоку — даже зашатался, и в этот же миг черный фонтан взрыва перед глазами. Падаю — и сразу же вскакиваю, делаю прыжок в свежую, еще дымящуюся воронку, потому что следующая мина может попасть туда, где я только что был. Оглядываюсь: так и есть. Я даже улыбнулся, довольный тем, что обогнал ее и что мне повезло. Снова бегу вперед.

— Поливает, гад, из шестиствольного, — сопит Губа, комично перебирая своими тоненькими, как у стрекозы, ногами.

Несколько «тридцатьчетверок» на какое-то время остановились, наверное, чтобы ударить по какому-то объекту прямой наводкой, прицельно. Стреляют из пушек раз, другой — и за это время мы приближаемся к ним вплотную.

— Не гоните так, холера бы вас забрала! — кричим танкистам, да разве они услышат в таком грохоте и шуме? Но танки уже идут медленнее. Не отстаем от них.

Трещат старые ограды, кусты сирени и жасмина — «тридцатьчетверки» врываются на окраину города, мы за ними. Но противник еще не оставил Золочев, он, отступая, яростно огрызается. Взывают о помощи раненые, стонут и ругаются обгоревшие танкисты.

— Байрачный, давай со своими вперед! — махнул рукой комбат Походько. — Не задерживайтесь, а то не мы его, а он нас вытурит из города… Мой командный пункт будет вон в том домике, — показал глазами на кирпичный особнячок под железной крышей.

За домами, деревьями, кустами пробираемся к центру Золочева. Прошли несколько кварталов — и затоптались на месте. Улица, которая лежит поперек нашего пути, не улица, а пустырь — широкая, ровная, она даже шипит от ливня пуль. Два смельчака из нового пополнения хотели пересечь его и упали, не добежав и до середины. Немецкий пулеметчик, наверное, устроился где-то на чердаке, вот и поливает… Прислушиваемся, но на звук трудно понять, где он.

Байрачный нервничает, он не привык, чтобы его подгоняли. А от комбата прибегает уже третий посыльный с одним и тем же вопросом: почему отстал левый фланг? Почему не продвигается рота? Байрачный то присядет, чтобы из-за куста рассмотреть, откуда тот негодяй бьет, то оглянется: нет ли поблизости пушки или «тридцатьчетверки», которая бы заткнула глотку тому проклятому «МГ».