Евмен Доломан - На безымянной высоте

— А что же остается делать, если поблизости — ни одного соседа. Нужно же как-то, — говорю, — продержаться, пока кто-нибудь не подойдет на выручку…

Все время то с севера, то с востока докатываются приглушенные расстоянием раскаты артиллерийской канонады. Мы на них уже не обращаем внимания.

Солнце поднялось высоко, время почти подошло к полудню, припекает. Шинели наши сохнут, расстеленные около окопов, а гимнастерки и штаны на нас высохнут: приказали не раздеваться, чтобы не демаскировать позиции.

Возвращается Байрачный от комбата. Зарос черной щетиной, что добиралась на висках до глазных впадин. Злой, даже потемнел:

— Не война, холера бы ее забрала, а настоящее выматывание нервов. Если бы у меня была не рота, а две или даже три, и тогда не хватило бы позатыкать все дырки: на склад боеприпасов — дай, на охрану штаба — дай, на кухню — дай, сопровождать пленных — дай… Что же у меня остается от роты? Одни рожки да ножки… Чертовщина какая-то, вот и все, — сердито сплевывает Байрачный. Присев на корточки, кладет на колено планшет, где под слюдой — карта-сотка местности, на которой мы находимся.

— Демин, — смотрит на ординарца, — позови сюда командиров взводов и их помощников. Быстренько!

Когда все присели вокруг него, ротный сказал:

— Достаньте карты и сделайте отметки над пунктами, о которых я скажу… Мы занимаем оборону восточнее Вишняков. Расстояние до них — три километра. На охране их — танковая рота, а неподалеку стоит батарея, которая держит под обстрелом дорогу на Львов. Левый фланг нашей обороны упирается в лес, непроходимый для танков, правый… — Байрачный замялся на секунду, наверное, подыскивая точное определение. — Правый открытый. Потому он и располагается дугой. За полкилометра или меньше от нас заняли позицию пэтээровцы фронтом на дорогу. Выходит, почти круговая оборона… Если солоно придется — отход на Вишняки… — Ротный сверкнул на нас глазами и добавил: — Будем надеяться, что до этого не дойдет… И еще: танковые батальоны бригады — в Глинянах и Перемышлянах… Ну, а теперь кое-что о нашем противнике. Разведка донесла, что войска Первого Украинского фронта окружили в Бродах вражескую группировку — восемь дивизий. Часть из них вырвалась оттуда и двигается на юго-запад с намерением прорваться к Львову. Прямо на запад группа пойти не смогла, перекрыла ей дорогу танковая армия генерала Рыбалко. Вот и движется на юго-запад… Та вражеская группировка отрезала нашу бригаду от корпуса, который ведет ожесточенные бои с немецкими танками в Золочеве. — Байрачный достал из кармана вышитый платочек, вытер им вспотевшую шею. — Наша задача, — вел дальше, — не пропустить мотопехоту или пехоту на Львовское шоссе и, понятно же, на Вишняки… А с вражескими танками будут вести разговор наши «тридцатьчетверки» и артиллеристы… Вопросы есть?

Мы молчали.

— Тогда по местам! — скомандовал Байрачный, сворачивая карту.

Когда уже совсем стемнело, старшина Гаршин пригнал в овраг, что за нами, две автомашины. Одну — с продуктами и кухней на прицепе, другую — с боеприпасами, главным образом, для минометчиков. К тому же привез приятную новость, которая подбодрила нас лучше, чем наркомовские сто граммов: в Вишняки, где стояла только танковая рота, прибыл батальон «тридцатьчетверок».

— У нас за спиной уже полбригады! — оживился Губа. — Такой орешек нелегко будет раскусить немчуре, может и без зубов остаться…

— Там ожидают, что к утру подойдет еще и батальон майора Федорова. Кстати, с тем батальоном едут ребята из роты управления и наш Чопик с ними.

Гаршин об этом сказал так, что мы все почувствовали: скучает он по Пете-одесситу. Хоть тот иногда и приносит огорчения и командиру роты, и старшине, но компанейский парень, веселый, да и воюет так, что дай бог каждому…

Приказываю командирам отделений уложить половину людей спать, а половина пусть бодрствует на позициях — до полуночи. Потом сменить. За меня остается помкомвзвода сержант Орлов. Сам укладываюсь около своей ячейки на душистое сено. Небо уже густо усеяно звездами, но на западе еще розовеет тоненькая полосочка — около черного горизонта. Смотрю на восток — там багряно-тревожное зарево то растекается по небу, то угасает, будто дышит какое-то громадное огненное существо…

— Наверно, горит в Глинянах, — приближается легким, неслышным шагом Байрачный, — или в Золочеве. Но до Золочева отсюда далековато. Вряд ли чтобы так было видно…

— Где ни горит, — говорю, — а людям горе: строят годами, тянутся из последнего, а сожгут его эти бандиты за несколько часов… Вот тех поджигателей нужно не просто убивать, а вешать на многолюдных площадях или четвертовать, чтобы и их потомкам неповадно было!..

— Ты, Стародуб, не митингуй, — замечает Байрачный. — Каждый получит по заслугам…

Он садится около меня на охапку сена и щелкает зажигалкой, хотя закуривать, наверное, не собирается, огонька от папиросы не видно. Просто забавляется…

— Оригинальная штучка, трофейная. Вот, возьми посмотри.

Миниатюрная, красивая фигурка танцовщицы или спортсменки на маленьком пьедестале. Поблескивает никелем или хромом.

Я нажал, что-то щелкнуло, и головка откинулась назад.

— Почему же не горит?

— Ну, ты же видишь: нет кремня. Вот у кого-нибудь одолжу, будет игрушка, — Байрачный берет зажигалку. — У меня когда-то уже была похожая на эту. Поднесешь ко рту, нажмешь на сосок, а она — трах и ножкой тебя по кончику носа… Рассчитана, видно, на длинные сигары или сигареты, аристократическая, можно сказать, штуковина.

— Непристойно, — говорю, — вульгарно.

— Непристойно, — отвечает Байрачный, — и неудобно. Особенно если захочешь прикурить короткую папиросу или окурок.

«Какой же он еще мальчишка, этот ротный, когда посмотришь на него не в бою, не на марше, а в будничных условиях…» Байрачный достал папиросу, угощает меня, сам прикуривает спичкой.

— Ее, ту зажигалочку, — говорит, — дал мне один гауптман, задабривал, чтобы я его не пристукнул, когда вел по заснеженным балкам к нашему штабу. Случилось это под Сталинградом, еще, наверное, недели за две до того, как Паулюс поднял лапки… То был мой первый пленный… Веду его, а он крутится, чтобы глянуть мне в глаза, как собака, что провинилась перед хозяином. Крутится, что-то бормочет про киндер, про муттер, про солидарность комрадов. Вспомнил, гад, о солидарности, когда в плен попал уже возле Волги. А до того, думаю про себя, сколько ты нашего брата в землю вогнал… Тычет мне зажигалку, щелкнув ею, чтобы, я не подумал, что это граната. Ведь они и такое подстраивали нам. Дурной ты, думаю, хоть и гауптман. Не в наших правилах убивать пленных. Да и нужен ты нам как «язык». Вот так — до зарезу. — Ротный провел ребром ладони по подбородку. — Три раза пробирались к ним в тыл, вылеживали по нескольку часов, замаскировавшись в снегу, — караулили. И возвращались ни с чем. Я тогда был командиром взвода разведки. Это сразу после курсов. А той ночью повезло, караулили вблизи уборной, около какого-то штаба или капэ. Несколько человек — мелкоту — пропустили. А гауптмана — когда пуговицы застегивал… — Байрачный умолк, старательно прислушиваясь к чуть слышному гудению мотора.