Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Плеч воробья! — кашлянул, скрывая смех, Червяков.

— Не мешай, — подтолкнул его Кумпан.

— …Я уже говорил, что была как раз кутья, — ведет дальше Губа. — На праздничном столе обливная макитра с узваром, горшок с кутьей, большая глиняная миска с холодцом… Мать наготовила всякой всячины. Между сундуком и столом — больше метра, так что ручки ухвата опираются о край стола.

— Не тяни ты, Коля, резину, — подает голос Евгений Спивак. — Немного быстрее…

— А я быстрее не умею, — невозмутимо отвечает Губа. — Стал я между тех параллельных «брусьев» лицом к сундуку, положил на них руки вдоль и, как тот паренек в спортзале, сильным рывком выбросил ноги вперед… Земля подо мной качнулась, и что-то тяжелое и холодное стукнуло по затылку… Наверное, я потерял сознание, потому что когда пришел в себя, то уже светало… Очнулся, а возле меня гора черепков вперемешку с кутьей, холодцом и грушками из узвара… Вся одежда на мне липкая, будто вымазан медом.

— Благодари бога, что твой котелок оказался крепче, чем макитра, — не дает Николаю досказать Червяков. — А то не было бы в нашей бригаде славного воина Губы…

— Куда же, думаю, девать это все, что на полу? Такое добро, такая вкуснятина, — даже причмокнул Николай. — Зову в дом Рябка, который скулит от мороза в будке. «Наедайся, — говорю ему, — смакуй! Такое не часто случается…» Он холодец съел, а от кутьи отвернулся… Тогда я загнал в дом нашу свинью. Она с охотой все подобрала — и кутью, и грушки — но так расковыряла мокрый земляной пол, что не лучше стало, чем в хлеву.

— Если тебя послушать, то выходит, Николай, что ты еще с детства тронутый, — с нарочитым сочувствием замечает Червяков. — Додумался — свинью в светлицу пригласить, да еще и на рождество… Мать, наверное, всыпала тебе по завязку?

— Не об этом речь… — отмахнулся рукой Николай. — Возвращаются домой уже веселенькие отец и мать, а с ними хорошая компания гостей. Ввалились в дом и от удивления онемели: под образами в красном углу стол ножками вверх, около него облизывается Рябко и хрюкает свинья, почесывая бок о лакированный угол материнского — еще девичьего — сундука. И земляной пол в том углу как в свинарнике… Мать вспыхнула… А гости хохочут, даже за бока хватаются. Еще бы, такое представление… Конечно, мне надавали-таки тумаков. Да я и не в обиде… Главное же, я с тех пор хорошо запомнил: если нужна опора, то ищи надежную.

При мирных обстоятельствах мы по-разному бы встречали восход солнца в это погожее июльское утро. Одни — в просторном поле с косами в руках обкашивали бы края пшеничного поля, готовя стежку для комбайна, наслаждались бы звуком косы, что подсекает мокрые от росы стебли. Другие — возле станка, если пришлось работать в ночную смену, радостной улыбкой приветствовали солнце, раскрывая ему навстречу окна. Третьи нежились бы в постели, досматривая последний сон, который почему-то бывает самый интересный именно тогда, когда к твоему плечу прикасается рука матери: «Пора вставать, сынок…» А сейчас…

Еще ничего не видно, но мы слышим, как содрогается земля от напряженного хода тяжелых танков и штурмовых орудий, слышим уже их басовитый рев. Первые снаряды зловеще прошуршали над нами почти одновременно с гулким раскатистым громом взрывов. Оглядываюсь: груды земли летят во все стороны, будто черные искры под ударом тяжелого молота. Это — около дороги, где окопался взвод лейтенанта Расторгуева. Потом — взрывы около нашей позиции, позади окопов. Комья суглинка, мелкой пыли обдают горячей волной, от которой холодеет сердце. Потом пролегла полоса взрывов перед брустверами — в нескольких метрах от них…

— Падайте на дно окопов! — кричу что есть силы, но не уверен, что кто-нибудь слышит, потому что как раз заухало по линии обороны и вдоль и поперек. Страшной невидимой силой меня подняло от земли, а потом так ударило обо что-то твердое, что потемнело в глазах.

«Неужели это все?» — силюсь встать и не могу. Нечем дышать, во рту какая-то клейкая горьковатая глина. Догадываюсь, что меня засыпало землей. Напрягаю ноги — даже в коленях ломит, опираюсь руками о стенку, что сзади, немного раскачиваюсь, раздвигаю землю и постепенно поднимаюсь. Стою в окопе, погруженный в суглинок выше пояса. Собственно, это уже и не окоп, а яма. Снаряд, видно, попал в бруствер и все разворотил. А если бы он клюнул на полметра дальше — ничего бы от меня не осталось…

Осматриваюсь вокруг. Еще брызгают черно-серые фонтаны, но взрывов я не слышу, не слышу тошного рева фашистских танков и самоходок, которые идут мимо нашей обороны на Вишняки. Ничего не слышу. В голове гудит, будто кто-то бьет железной колотушкой по подвешенному куску рельса… Справа, почти в целеньком окопчике, притаился за пулеметом Губа. На миг скосил глаза на меня, пошевелил губами и резко махнул рукой. Это движение должно было означать: ложись! «Наверное, немцы ведут огонь не только из пушек, а и из пулеметов. Но этого огня я не слышу, вот Николай, возможно, и крикнул мне: «Какого черта торчишь!» Приседаю, достав из чехла саперную лопатку, берусь копать новое укрытие около своего разрушенного убежища… «Как это страшно — быть глухим!.. Неужели я в самом деле больше никогда не услышу шелеста листьев, крика перепела, журчанья ручейка, неужели не услышу шепота любимой (а она все-таки будет!), щебетания жаворонка или прощального печального курлыканья улетающих в теплые края журавлей?..»

Резко дергаю головой — вправо, влево, даже шейные позвонки ломит. Бывало, в детстве, после долгого купания и ныряния, когда уши будто закупорены водой, выскочишь на берег, зажмешь их ладонями и, прыгая на одной, потом на другой ноге, напеваешь:

Искренне верили, что это помогает. Святая наивность… На ладонь высыпалась черно-серая пыль… Копаюсь в правом ухе мизинцем — не помогает. К звону в голове вдруг прибавился пульсирующий звук, будто ты долго находишься под водой. А ведь что-то уже слышу! Радости еще нет, но в сердце уже вселилась надежда, что, может быть, это все со временем пройдет…

Немецкие танки, что идут по дороге на Вишняки, уже поравнялись с нами, стреляют прямой наводкой. Видно, куда направлены дула пушек, над которыми вырываются клубы дыма. Но нас спасает то, что мы — на возвышенности, а дорога, по которой они двигаются, пролегла в долине. Снаряды долбят южный склон высоты и небольшой отрезок нашей обороны — конец левого фланга. Нас пока что не очень пробирает дрожь. Танки с дороги к нам не пройдут и не станут утюжить окопы. Между дорогой и нами неширокое заболоченное низовье; полезь туда — и завязнешь по самую макушку.