Евмен Доломан - На безымянной высоте

— А где же ваш «язык»? — спрашивает Губа.

— Ты свой держи за зубами! — недовольно бросает разведчик старшина Сокур.

Присев на корточки, он вкратце рассказал о том, что им посчастливилось выведать. Худощавый Леонид Пономарчук да мешковатый круглолицый Александр Храмов по ходу кое-что уточняют. Пробраться им «туда», то есть в расположение противника, не удалось.

— На этом участке, — говорит Сокур, — оборона у него сплошная: траншеи, пулеметные гнезда, блиндажи — кругом полно немцев, мы в трех местах выгладили животами «ничью» землю, подползали к их брустверам, и каждый раз нас замечали. И приходилось, отстреливаясь, пятиться. Двух наших ранило. Их отправили в медпункт. — Он стремительно поднялся, высокий, плечистый. На боку блестит нож, из-за плеча виднеется приклад автомата. — Ну, хлопцы, отдохнули немного, и хватит! — Поглядывает на луну, будто на часы. — Пора! — Легкой трусцой один за другим бегут к селу, где стоит бригада.

— Начштаба даст им нагоняй за то, что вернулись без «языка», — уже грустно отозвался Губа.

— Думаешь, добыть «языка» — что морковки нарвать в чужом огороде? Пойди попробуй! — урезонил того командир второго расчета сержант Мараховский, высокий, загорелый юноша, которого за рассудительность любила вся рота.

Старший лейтенант Суница показывает место для каждого расчета, где готовить огневую позицию. Потом берет с собой связного и идет к передовой, чтобы где-нибудь неподалеку устроить наблюдательный пункт.

А мы снова — землекопы. Почему-то приходят в голову стихи, какие я выучил еще мальчишкой:

И уже совсем иные, величественные строки:

— Вот были бы мы великанами, тогда бы не рылись в этом суглинке, будто слепые кроты, а просто пошли бы — и разметали всю эту нечисть, что поганит нашу землю.

— Дурной поп, дурна и его молитва, — говорит Губа, нажимая на лопату. Он жадный до работы, хоть и маленький.

— Это ты к чему? — спрашиваю.

— К тому, что ты мелешь…

Молчу. Забылся и рассуждаю вслух. Удивительно. Это, наверное, от хронического недосыпания. Из-за тех «внеочередных», когда я неделями недосыпал… А сейчас уже далеко за полночь — снова без сна, вот и мерещится. Но лопата моя не отстает от Колиной. Мы уже научились работать синхронно: копнул и выбросил, копнул и выбросил, и не задеваем один другого.

— На любого великана найдется пушка. Мелкие людишки сделают это охотно — великаны вызывают зависть у нас, простых смертных. — Губа некоторое время нажимает на лопатку молча и вдруг поднимает голову: — На них, на тех немцев, напустить парочку уликов с натренированными пчелами. Вот было бы дело! Ни единого фрица ни в блиндаже, ни в окопе не осталось бы. Бе́гли бы как оглашенные по чистому полю, а мы били бы их минами, минами! Да еще из пулеметов — жик, жик!..

Бедный Губа. Он все-таки, наверное, немного помешался на своих пчелах. Где он их только не использовал: они и в обороне, они и в наступлении, они во вражескую кухню яд заносят, они и десантом опускаются с бесшумного планера на немецкие штабы.

— А ты, академик, не пробовал еще пахать на мухах?

— Не смейся, Стародуб. Муха — не пчела. Пчела — большая сила. Вот только бы докопаться, только бы разгадать, как их надоумить на такое.

— Немцы наденут сетки, только и всего.

— В сетке, брат, долго не выдержишь: нужно же и поесть, и попить, и еще кое-что сделать. А пчела уже тут как тут, или оса…

Сердечный. Чего только не вообразит человек, когда над головой беспрестанно свистят пули и в каждой — смерть.

Грунт податливый, мягкий, как у нас в огороде, там, в Стародубовке. Я помогал отцу сажать деревца. Мне приходилось носить воду для полива да придерживать саженцы, когда отец присыпал корни рыхлой землей. Если же отец, присев, закуривал, тогда я орудовал лопатой, учился. Думаю, что если бы я в каждый окоп, в каждое гнездо для миномета, которые я успел выкопать за свою солдатскую жизнь, посадил по одному деревцу, уже шумел бы сад или целая роща. А таких землекопов, как я, миллионы. Так весь земной шар цвел бы садом.

— Зарываемся глубже, чтобы нас никакой черт не достал! — подбадривает меня Губа. А в эту минуту подбегает лейтенант Ивченко.

— Отставить! — командует шепотом, будто могут услышать немцы.

Нехотя вылезаем из минометного гнезда. Ивченко приказывает следовать за ним. Вот и старший лейтенант Суница, думаю, дал маху. Не рассмотрел, видно, что к чему, а мы — жми на лопату.

— Реконосцировка — большое дело, — будто угадывая мои мысли, многозначительно кивнул Губа.

— Не «но», а «гно», — сердито поправляет Грищенко. Видно, настроение у него испорчено.

— Или «но», или «гно» — все равно, — безразлично соглашается Николай; сладко зевнув, добавляет: — Вот бы подремать, а то что-то глаза слипаются…

Переход на этот раз оказался недолгим — минут десять — пятнадцать. Места для окапывания расчетам указывает лейтенант Ивченко. Второй взвод — левее от нас. Там командует лейтенант Захаров — спокойный, уравновешенный, как и надлежит быть настоящему артиллеристу.

Снова окапываемся: двое — Грищенко и Власюков — роют гнездо для миномета, а Губа, сержант Бородин и я выкапываем щели для боеприпасов и для расчета. Да сразу же приказывают: двоих из расчета — за минами. Бородин посылает меня и Губу, как самых молодых.

Наша машина с минами стоит в том овражке, где мы сначала готовили огневую позицию. Шофер говорит, что в Барилове уже никого, одни тылы.

— Вся наша бригада — и танки, и автомашины, и все другое — тут, за холмами, — кивнул вихрастой головой в сторону севера.

Берем кто лотки, кто ящики, спешим, насколько это возможно с такой ношей, к своим, так как уже светает. Ноги заплетаются в высоком бурьяне и нескошенной ржи. Она истолчена солдатскими сапогами, колесами повозок и машин, посечена пулями, осколками снарядов и мин, припадает к земле пустым мертвым колосом.

От жита — камнем добросить до нашей позиции. Теперь, когда почти рассвело, замечаю, что мы окапываемся не в овраге, как вначале, а на холме, который имеет желобообразную, неглубокую седловину. С этого возвышения далеко видно вокруг, значит, и его видно издалека. Поэтому и шипит на нас Ивченко, будто гусак, когда мы с минами идем, а не ползем к седловине:

— Какого черта торчите, будто свечки? Скорей садитесь! Или хотите беду накликать! — Чуб у лейтенанта торчит ежиком, лицо красное, с него сбегают капли воды. На завернутых по локоть рукавах снежно белеют ободки нижней рубашки. Может быть, это умышленно — для показухи, и все-таки молодец! Над головами беспрерывно жужжат пули, шипят снаряды, падают вдали от нас. А те, что громыхают совсем близко, их мы только тогда и услышим, когда накроют. Ивченко тем временем вафельным полотенцем старательно вытирает шею, лицо, руки. Потом застегивает гимнастерку, надевает пилотку, а поверх нее — каску. Видно, он уже привык к обстановке, врос в нее. Гриша тоже улыбается. Ему сливает из котелка бледнолицый, с воспаленными от бессонницы глазами Бородин. «Грищенко прихорашивается, наверное, для Марии». Вижу, другие ребята тоже готовятся к утреннему туалету. Но немногим посчастливилось умыться на этот раз…