Евмен Доломан - На безымянной высоте

Неожиданно шквальный минометный налет на нашу позицию загнал нас всех в окопы. Наверное, минут пятнадцать, а то и больше молотило по нашему холму в сто цепов. Нас перетряхивало в окопах, как вареники в миске. Хотелось как можно глубже зарыться в землю, врасти в нее, слиться с ней, стать ее частицей.

Едкий дым взрывчатки наполняет глаза слезами. Связные уже соединили оборванный провод, что тянется на КП, уже оттуда от командира роты летят приказы. Лейтенант Ивченко хрипловатым голосом, но громко — чтобы слышали не только командиры наших расчетов, но и лейтенант Захаров — повторяет команды Суницы. Направляем стволы минометов на указанный ориентир — левый обрез кустарника, что на безымянной высоте, придаем им указанный угол возвышения.

— Первый расчет к стрельбе готов! — выкрикивает сержант Бородин. За ним докладывают Можухин и Казанцев.

— Огонь! — командует Ивченко, резко взмахивая правой рукой. — Огонь! — А левой он крепко прижимает телефонную трубку к уху. Вот он растягивает свои мясистые, похожие на шампиньон, губы в широкую улыбку, открывая ровное редкозубье: — Старший лейтенант хвалит нас за точный огонь. Это мы ответили их минбатарее.

…Возле раненого Николая Губы хлопочет ефрейтор Власюков. Он перевязывает умело, быстро. Николаю рассекло осколком левое бедро: мина разорвалась над самым окопчиком, на бровке бруствера. Если бы она пролетела еще с полметра — прямое попадание, и Николая не было бы. Значит, судьба его не оставила. Полежит недельки две в госпитале — и снова воевать.

Он не кричит, не ойкает, лишь стонет сквозь крепко сжатые зубы и ругается:

— Гады, стервы проклятые. Чтобы вам те окопы стали могилами! Я до вас еще доберусь, я вам еще покажу!..

— Да успокойся, Николай! — наклоняется над ним Грищенко. — Слава богу, что в пах не попало. Ибо тогда жить, может, и жил бы, а жениться бы не пришлось.

— То, Гриша, тебе нужно прятать свою женилку, а в мою не попадет, — болезненно усмехается Николай, облизывая поблекшие, потрескавшиеся губы.

Грищенко поднимает Николая на ноги.

— Крепче берись за мою шею, да и поползли. Что ты, что плита — одно и то же! Я уже к этому привык. — Гриша сначала лишь пригибается, а когда кончается ложбина, ползет по-пластунски с Николаем на спине, ползет прямо к лощине, где виднеется рожь. Там снова можно стать на ноги, чтобы быстрее добраться до санпункта.

— Не повезло сорокопуту, — с жалостью произносит Бородин, провожая ребят грустным взглядом воспаленных глаз. — Казалось бы, самая незаметная мишень, а попало в первого.

Во взводе лейтенанта Захарова тоже есть раненые.

Мы меняем горизонтальную наводку и углы возвышения наших минометов. На этот раз должны стрелять по самому краю высоты, где рыжеет первая линия траншей противника. Присматриваемся. Ивченко докладывает Сунице о готовности и объявляет его приказ:

— За боеприпасами! По три человека от расчета. Принести как можно больше мин. Быстрее!

Сто, а может, и тысячу раз видел, как поднимается солнце из-за горизонта в безоблачное небо. Но нынешний восход показался мне непохожим на все. Солнце каким-то сильным рывком оторвалось от земли, будто спешило взлететь над ней. Небо, вымытое вчерашним дождем, — прозрачное, чистое, наполненное густой голубизной. Оно и здесь, на Орловщине, точно такое же высокое и голубое, как на Украине, на него я любил подолгу смотреть в мирные довоенные рассветы.

Все сильнее накатывается грозный рев наших танков. На большой скорости «тридцатьчетверки», построившись клином, идут мимо нас. Прямо на немецкие позиции. Солнце с нашей стороны, и потому нам хорошо видна вся картина начинающегося боя.

В это время, заглушая рев танков, басисто и мощно отозвалась артиллерийская канонада. Но через несколько минут смолкла…

Только три первые машины поблескивают в утренних лучах свежевымытой броней. На остальных же танках — а их, наверное, больше тридцати — сидят десантники, сидят так густо, как пчелы в сотах. Солнце играет на зеленых касках и на стальных нагрудниках у тех, кто прислонился к башне спинами. Но узнать в лицо никого нельзя: до них метров триста, если не больше.

Лейтенант Ивченко вооружен биноклем. Внимательно смотрит туда, наверное, ищет знакомых.

Оторвав бинокль от глаз, он, вроде и завидуя, и осуждая, говорит:

— А Чопик и там зубы скалит.

Телефонист сует в руки Ивченко трубку.

— Слушаю! — присаживается в окопе, да сразу же, подхватившись, командует: — Взвод, пять мин, беглый огонь!

— Огонь! — отзывается лейтенант Захаров.

— Наверное, командир роты что-то заприметил, иначе не стал бы даром минами сыпать, — сказал Власюков, довольный тем, что не сидим сложа руки, а дело делаем.

Команды подаются снова и снова. Стволы минометов нагрелись, пышут, будто самовары.

Наши батарейцы тоже бьют беспрерывно из семидесятишестимиллиметровок. Звук такой, будто впереди кто-то раздирает в клочья крепкий мешок.

Стреляют, замирая на короткое время, самоходки; они гудят где-то позади танкового клина.

Левее резко ухают сорокапятки соседней стрелковой части, тоже поддерживают наше наступление.

А фрицы молчат. Будто там их нет.

— Или они притаились, или их уже расколошматили… — удивляется Грищенко и поглядывает на Власюкова.

— Черта лысого расколошматили, — говорит тот. — Ты же слышал, что рассказывал Сокур. У них укрепление в два-три наката. От наших мин там даже песок с потолка не посыплется. Туда бы фугануть из «катюши» или из тяжелой артиллерии… Тогда бы их выкурили оттуда…

Мне кажется, что ефрейтор Власюков переоценивает мощь немецкой обороны. Я уверен, что мы уже задали им жара… Прошу у сержанта Бородина хоть на минутку бинокль Ивченко, чтобы убедиться, что это так.

Осматриваю все вокруг.

Танки стремительно приближаются к передовой. Еще остался один холм, который отдаляет их от «ничейной» земли. Этот холм, будто природный бруствер, мешает нашим танкам вести огонь прямой наводкой по немецким укреплениям, но он же и прикрывает всю бригаду от вражеского огня.

Может, потому фрицы и молчат.

За холмом — неширокая долина, ее противоположная сторона переходит в крутой склон. Тот крутой склон, и возвышение, и все, что за ними, — позиции врага. Земля покрыта рыжеватыми струпьями дотов и дзотов, пересечена окопами, ходами сообщений, траншеями. Они не просматриваются, а только угадываются в бинокль, ибо тот холм выше нашего. Это — безымянная высота, которую нам нужно взять. На переднем скате высоты виднеются чахлые заросли невысокого кустарника, немного дальше — стайка обшарпанных тополей.

На этот раз ведем огонь по зарослям кустарника: между ними просматриваются брустверы огневых точек.