Александр Розенбаум - Бультерьер

В Москве мне хорошо пишется. Думаю, потому, что я здесь в гораздо большей степени предоставлен самому себе, чем дома. В Болдино мне не выехать, нет у меня такого владения. И заменяет мне его номер в гостинице «Россия». В других городах я не засиживаюсь по нескольку дней, а здесь живу достаточно часто: на одном и том же этаже, в одних и тех же номерах. Ко мне не пускают никого, и если я не хочу никого видеть, до меня и не добраться. Здесь я сижу и спокойно работаю.

Новые, только что написанные песни я пою тем, кто первый оказался рядом со мной: семья, служащие. Кому повезло. Или не повезло… Меня окружают близкие люди, которые помогают мне делать мое дело. Они меня не правят и никогда править не будут. Мной править не может никто. Поправлять — это да. Если поправляют, советуют Белла Купсина, Игорь Портков, Раиса Симонова, моя команда, тогда соглашаюсь, но опять же, если вижу в этом резон.

Критику воспринимаю замечательно, если она сделана умным человеком. Ведь каждый имеет право на восприятие искусства, литературы, солнечного света и плохой погоды. И когда мое творчество критикует состоявшийся человек, я расцениваю это как помощь. Например, критику Мстислава Ростроповича воспринимаю как советы мудрого, вникающего в проблему человека, прислушиваюсь к ней, потому что ему не надо самоутверждаться за счет меня. Есть ведь огромное число людей, возвышающих себя за счет того, что «проезжают» по известному человеку. На это сразу обращают внимание: «Ух, как он по нему прошелся! Вот молодец!» Меня эти не интересуют.

Очень благодарен «Советской культуре» за одну из ее публикаций. Среди портретов профессиональных музыкантов — Рождественского, Чекасина — она поместила и мою фотографию. Это аванс. А авансы нужно отрабатывать, совершенствоваться, чтобы не оставаться на одном и том же уровне.

Были и более неожиданные выражения интереса к моим песням. После моего концерта в Бруклине мы большой компанией зашли поужинать в итальянский ресторанчик. Заняли единственный свободный столик в глубине зала. Сидим, разговариваем, веселимся. Вдруг ко мне подходит незнакомец и представляется: «Моя фамилия Окунь, я полномочный представитель Соединенных Штатов в ООН. Мой товарищ за тем столиком очень хочет с вами познакомиться, ему нравятся ваши песни».

Подходим. Я редко чему-нибудь сильно удивляюсь, и ноги у меня от изумления не подкашиваются. Но тут испытал что-то подобное: за столиком сидели Роберт Де Ниро, Джереми Айронс и две девушки. Оказывается, Де Ниро услышал в Москве мои песни и даже накупил пластинок. Мы с Бобби просидели всю ночь, вместе пели, выпили прилично. Расставаясь часов в 6 утра, сфотографировались вдвоем. На этой фотографии Бобби вряд ли кто-нибудь узнает: вместо его замечательных больших глаз — узенькие щелочки, следствие нашего интенсивного общения.

К тому, что другие артисты исполняют мои песни, отношусь нормально. Нормально, если они предварительно со мной советуются. А ведь бывает: то гармония не та, то вообще слова переврут.

Мы хорошо поработали с Иосифом Кобзоном. Леве Лещенко я тоже песню нашел, а вот Шуфутинскому посоветовал пока не исполнять мои новые песни… Он воспринял это вполне нормально, и мы по-прежнему с ним в хороших отношениях. Подарил песню Пугачевой. Она ее очень хорошо записала.

Бывает такое: уже завершенную песню иногда хочется сделать по-другому, и это даже с теми, которые я пою уже 10–15 лет. Выход здесь один: либо переделать песню очень хорошо, либо совсем ее не трогать. А вообще каждому возрасту — свои песни.

Я знаю, что люди должны услышать в песне то, что услышал я. Есть песни, которые слушаются с первого раза, есть такие, которые можно понять только после нескольких прослушиваний. Но я уверен: желающие услышать — услышат.

Имеющий уши да услышит. В каждой моей песне есть любовь — любовь к лошади, к городу, к человеку, который прошел через жизненные испытания. А писать о мягких женских волосах, о нежных глазах и белозубой улыбке я не умею.

Как-то выкроил полчаса для прогулки в Таврическом саду. Был очень сильный мороз. Я пробежался, похлопал себя по рукам, щекам, ушам, ногам, но хоть подышал немножко свежим воздухом. Иногда просто нет времени остановить свою машину и пройтись по улице. А когда удается погулять, то обязательно напорешься на журналиста.

Один такой написал однажды, что Розенбаум выходит на Невский, чтобы раздавать автографы. Журналисты любят спрашивать: «Вы часто спускаетесь в метро?» С таким подтекстом, что я, мол, зажирел. Да у меня времени нет туда спускаться, а потом еще скажут: Розенбаум совсем очумел — в метро лезет. Я придумал недавно фразу: «Уважение народа не зависит от количества поездок на метро».

Знаю, зазнайство для меня — абсолютно чуждая вещь. И потом, я заслужил право общаться с теми людьми, которые меня любят. И мне наплевать, покажется это кому-то самоуверенным или нет.

Я артист, поэтому познакомиться могу с кем угодно. Со мной тоже многие ищут знакомства. Среди моих знакомых разные люди — есть и криминогенные элементы. Единственно, с кем пытаюсь не общаться, так это с «шелупонью», людьми с одной извилиной. Свое мнение на этот счет я высказал в песне «Воры в законе». Я не собираюсь садиться за один стол с людьми, которые меня не любят. Это им может быть интересно, чтобы потом меня уделать. Мол, сидел рядом с Розенбаумом, он полное дерьмо. Но я им не дам такой возможности.

Никогда не обращаю внимания на придурков, которые считают, что если человек поет про родину, то он пафосный какой-то. А если кто-то голодный, в дырявых валенках повесился в городском парке — то он наш, прогрессивный, за правду умер. Чушь собачья. Родина у любого человека, бедного и богатого, либо есть, либо ее нет. Для меня она — мой дом, город, моя страна, люди, друзья.

К врагам у меня отношение следующее: я нормально отношусь к их наличию, но только если они мне не делают гадостей. Ладно, если человек меня просто тихо ненавидит. Но есть враги, которые ударяют меня по левой щеке. И тут я совершенно не согласен с Иисусом Христом — я тут же заверну ударившему по правой. А потом прощу. То есть не то чтобы прощу — мы просто разойдемся. Но тот, кто мне сделает большую гадость, — этот без прощения. Но таких мало, к счастью.

Артисту совершенно не обязательно быть голодным. Это глупая совковая, завистливая точка зрения. Мол, художник обязательно должен быть голодным и повеситься в парке от несчастной жизни или нажраться в стельку и свалиться где-нибудь под ларьком. Вот тогда он — наш! И начнутся посвящения «на смерть поэта».

Оставим такие драмы театрам. Человек в обычной жизни должен чувствовать себя нормально. Это совесть у него должна быть больная и голодная. Когда у художника больная и голодная совесть, он нормально работает.