Алексей Коровашко - Михаил Бахтин

Поселили Бахтиных в своеобразном пединститутском «замке» — доме, построенном на крепостном валу в центре Саранска и служившем до начала 1930-х годов городской тюрьмой. Пенитенциарный дух продолжал витать и в здании, переоборудованном под жилье для преподавателей: квартиры выходили в общий коридор, этажи соединялись железными лестницами, а на всем облике проапгрейденного строения лежал, по словам Владимира Турбина, «отпечаток острога». Сохранялась даже двучленная дифференциация обитателей. Прежнее деление на заключенных и надзирателей сменилось противопоставлением профессорско-преподавательского состава и техперсонала. Если доценты с кандидатами занимали два верхних этажа, то уборщицы и вахтеры квартировали в полуподвальном помещении.

Не надо, кстати, думать, что перевод исправительных учреждений в ведение жилищных комиссий был уникальной саранско-мордовской причудой. Например, Александр Вампилов (1937–1972), выросший в сибирском поселке Кутулик, провел детские годы в бараке, в котором когда-то находился пересыльный пункт, где ночевали каторжане по дороге в иркутский Александровский централ. Правда, никаких решеток, запоров и прочно оборудованных дверей драматург уже не застал. «Видимо, — писал он в конце шестидесятых, — был в свое время барак переоборудован… <���…> покрыт тесом», выкрашен «в цвет желтых березовых листьев» и превращен в «апартаменты» школьных учителей, истопников и уборщиц.

Публицисты «огоньковско»-перестроечного разлива наверняка увидели бы в жилищных условиях Бахтина и Вампилова очередное свидетельство «каннибализма» советской власти («Бедные люди вынуждены были жить в темницах!»), но интерпретировать этот факт необходимо с точностью до наоборот: как указание на парадоксальную «конверсию» разветвленной репрессивной системы. Во всяком случае, тюрьма, превращенная в жилой дом, более положительное явление, чем жилой дом, превращенный в тюрьму.

Сам Бахтин с иронией относился к столь необычному жилью. После того как в конце 1959 года ему дали квартиру в новом доме (улица Советская, 31), он не упускал случая упомянуть в разговоре прежнее пристанище, акцентируя внимание на его необычности («У нас с Еленой Александровной была вполне комфортабельная камера…», «А когда мы с Еленой Александровной жили в тюрьме…» и т. д.).

Изначальная комфортабельность «гостиничных номеров» бывшей тюрьмы, впрочем, оставляла желать лучшего. Валентина Борисовна Естифеева, работавшая вместе с Бахтиным на кафедре всеобщей литературы, вспоминала: «Дом, в котором получили комнату Бахтины, не имел никаких коммунальных удобств. Вся тяжесть бытового устройства легла на плечи Елены Александровны. Благодаря ее активной деятельности предоставленная им комната постепенно превращалась в уютное жилище. Была сложена небольшая русская печь, поставлены легкие фанерные перегородки, отделившие кабинет-спальню Михаила Михайловича от комнаты-кухни Елены Александровны и крошечной передней. Маленький письменный стол, сделанный по заказу, был поставлен параллельно теплой стенке русской печи и соответствовал ее размерам. За этим столом, в самой теплой части комнаты, Михаил Михайлович проводил все свое свободное время. Он был целиком освобожден от всех бытовых забот. Елена Александровна предусматривала, кажется, все, что могло его обеспокоить или повредить его здоровью. В зимние дни она выходила его встречать и осматривала ступеньки лестницы: не плеснул ли кто-нибудь из жильцов случайно воду из ведра, неся ее из близлежащей колонки. Все, что входило в поле деятельности Елены Александровны, было подчинено заботе о Михаиле Михайловиче. Она жила его жизнью, его интересами, волнениями и тревогами».

Главной проблемой бытового плана, с которой столкнулись Бахтины в первые годы жизни в Саранске, было поддержание нормальной температуры в отведенном им помещении. «Доехали мы вполне благополучно, — писал Бахтин Юдиной в ноябре 1945 года. — Но здесь оказалось катастрофическое положение с топливом; у Ин(ститута) дров нет, на рынке они недоступны, и перспективы в этом отношении самые мрачные. Нагрузка в инст. оказалась небольшая. Снабжение здесь, правда, неплохое, но вопрос с топливом ставит под угрозу наше существование здесь (есть, конечно, и еще минусы)».

И добыча дров, и транспортировка их до «тюремной» квартиры легли на плечи Елены Александровны. «Перед глазами, — делится своими воспоминаниями все та же Естифеева, — стоит незабываемая картина: небольшого роста, худенькая женщина в шерстяном платке и ветхом пальтишке медленно поднимается вверх по железной лестнице, в руке у нее ведро с торчащими вверх поленьями, за спиной вязанка дров».

Может возникнуть вопрос, почему это тяжелое дело, требующее постоянной затраты жизненных сил, Елена Александровна не перепоручала — хотя бы иногда — кому-нибудь со стороны, тем более что зарплата вузовского преподавателя вполне позволяла, в отличие от сегодняшних дней, оплатить доставку дров прямо до дверей квартиры. Естифеева так объясняет мотивировку ее поведения: «Елена Александровна избегала лишних расходов и всё, что могла, делала сама. Она редко позволяла себе помочь и не скрывала досады, если кто-то пытался сделать это. Свои перегрузки и экономию объясняла желанием иметь хоть какие-нибудь сбережения, которые поддержат Михаила Михайловича, если она умрет раньше его. При этом она всегда добавляла, что очень боится этого, так как знает, что без нее он останется беспомощным, ему никогда, кроме книг, ничего не было нужно».

Учебная нагрузка, которая поначалу показалась Бахтину «небольшой», довольно скоро перестала быть необременительно-щадящей. Так, подруге Юдиной Евгении Божно, взявшей на себя труд передать академику Тарле рукопись «Франсуа Рабле…», он спустя полгода после переезда в Саранск жаловался, что ему приходится читать лекции по шесть часов в день.

Отношение к Бахтину коллег по пединституту определялось в первую очередь его колоссальным и мгновенно ощутимым интеллектуальным превосходством. «Величие и нездешность М. М. Бахтина, — вновь процитируем Естифееву, — сразу были признаны. <���…> Все почувствовали невидимую грань, возвышающую и отделяющую его от других, ту дистанцию, которая невольно удерживала от попыток к сближению и порождала чувство почтительного отношения».

Защита Бахтиным докторской диссертации должна была автоматически повысить его статус, однако бюрократические «документотрясения», вызванные процедурой утверждения решения ученого совета ИМЛИ, не могли не докатиться до коридоров Саранского пединститута. Когда 20 ноября 1947 года центральная газета «Культура и жизнь» опубликовала статью В. Николаева «Преодолеть отставание в разработке актуальных проблем литературоведения», порицавшую «псевдонаучную фрейдистскую по своей методологии диссертацию Бахтина», это было истолковано мордовскими сателлитами столичных разоблачителей как сигнал к травле по месту работы соискателя. Саранские кураторы культуры и образования поручили руководству пединститута провести обсуждение статьи В. Николаева и вынести резолюцию по поводу бахтинского диссертационного исследования. Пока это спущенное сверху мероприятие готовилось, коллеги Бахтина не упускали возможности закрыть с его помощью многочисленные лакуны в своем образовании. Так, один из них, испытывая когнитивную растерянность по поводу непонятного слова «фрейдистский» в статье В. Николаева, во время перерыва между лекциями обратился к сидящему в преподавательской комнате Бахтину с прямым вопросом: «Михаил Михайлович, кто такой Фрейд?» Разоблаченный В. Николаевым фрейдист с радостью принял участие в подготовке к своему будущему осуждению. «Лицо Михаила Михайловича, — дарит нам очередную живописную деталь Естифеева, — озарила доброжелательная улыбка, и он кратко и доступно начал рассказ об австрийском враче-психиатре и его теории и методе психоанализа. Как только он заговорил, все, кто был в преподавательской, придвинулись к нему» (сценку эту можно было назвать «Истязаемый тактично просвещает своих будущих экзекуторов»).