Петр Худяков - Путь к Цусиме

Что же касается до ежедневных, — так сказать, будничных отношений между адмиралом и эскадрой в походе, то они оставляли желать многого. Благодаря своему железному характеру и строгой дисциплине, повиновения он достиг образцового, но любим он не был, особенно сильно его недолюбливали и команда, и офицеры за его грубое, резкое обращение и жестокость.

"Во время стоянки у Мадагаскара", пишет в своей брошюре бывший матрос А. Затертый, "Рожественский заставлял матросов обучаться гребле на шлюпках; для этого приходилось многократно объезжать вокруг всей эскадры; и матросы так уставали при этом, что по возвращении с этого учения, проходя по палубе, шатались словно пьяные. Для людей, и без того уже изнуренных постоянными тяжелыми судовыми работами, Рожественский систематически обращал это учение в мучение"…

Человек болезненно-раздражительный и вспыльчивый до крайности, Рожественский делал крайне тягостным положение своих подчиненных.

На "Суворове" все прятались, когда адмирал выходил наверх… Сигнальщики начинали дрожать от страха и терять всякое соображение, когда адмирал появлялся на мостике: каждый из них хорошо знал, что за малейшую оплошность адмирал не задумается сломать сигнальную трубку о голову виновного ("Н. В." № 10.714).

По сообщению нашего товарища, была однажды такая дикая сцена: "По спардеку "Суворова" идет Рожественский и видит, что матрос "лопатит" палубу не вдоль досок, кроющих ее, а поперек. Внезапный припадок гнева охватывает адмирала; с искаженным лицом бросается он к матросу, вырывает у него из рук лопату и начинает колотить его ею".

Нередко доставалось от него и офицерам, этим "позорным начальникам позорной команды, недостойным возвращения на родину", как характеризовал он их на второй день Пасхи во время крупного "разноса" на одном из броненосцев. Ругатель, каких мало, Р. в сношениях с отдельными офицерами и даже целыми кораблями часто злоупотреблял этим средством и достигал иногда не того результата, которого желал достигнуть.

Особенно беспощадно ругал он тех, кто надоедал ему с пустяками и хотел выслужиться перед ним; ругал и тех, кто явно не хотел работать, у кого заводились на судне всякие неисправности… Перед приходом отряда Небогатова в воды Аннама один из мелких броненосцев передал по семафору, что он принимает, должно быть, телеграмму Небогатова. Со своими, по обыкновению, неприличными "приправами", адмирал высмеял это заявление в следующих словах: — "Если Вы…….. хотите отличиться, то подымите снгнал "хочу отличиться"; адмирал подымет — "добро", и тогда отличайтесь"… При подобных же условиях на Мадагаскаре "Корея" получила благодарность адмирала за приемку телеграммы с "Олега", когда Рожественский с нетерпением поджидал отряда Добротворского. В данном же случае у адмирала было другое настроение… И это все отлично знали, что проявлять свою инициативу можно было только тогда, когда были на лицо какие-нибудь признаки, что попадешь "в точку"; а иначе лучше было молчать и не привлекать к себе внимания свирепого адмирала. Так было, напр., и на Мадагаскаре. Еще раньше "Кореи" телеграмма с "Олега" была принята другим кораблем, но командир его, по своим соображениям , не решался беспокоить адмирала… Такого рода ложь считалась ни во что.

"Но в общем команда, и строевая, и машинная, верила в Рожественского и, пожалуй, по своему его обожала. Хорошее отношение команды к нему особенно видно было во время посещения им судов: на большинстве судов матросы все до одного сами выбегали во фронт, чего обыкновенно не наблюдалось при посещении судов другими начальствующими лицами. Команде нравилось то, что он был не только требователен, но почти всегда и справедлив, что он проявлял свою требовательность не только по отношению к нижним чинам, но также и к офицерам, часто вызывая скрытое неудовольствие среди последних. Строевые офицеры, гулявшие по палубам обыкновенно в белых перчатках, недолюбливали когда приходилось снимать перчатки и приниматься за работу, a особенно возиться с погрузкой угля. Не могло нравиться им, конечно, и лишение свободы посещения берега, запрещение ночевать на берегу, наказания арестом за невнимание на вахте, за незнание семафора, за недостойное офицерства безобразное поведение и т. п."

Все это бросалось в глаза потому только, что младшее начальство, проявляя товарищеские отношения к своим подчиненным, нередко покрывало грешки молодых офицеров, чтобы не губить им карьеру. На одном из вспомогательных крейсеров, шедших в голове эскадры и обеспечивавших ей безопасность хода , был раз такой случай: "старший офицер, видя, как вахтенный начальник вышел на вахту пьяным, не сменил его, как это надо было сделать по закону, а следил только за ним; убедившись, что тот благополучно заснул в укромном уголке, оставив благополучие эскадры на произвол судьбы, старший офицер сам стал на вахту и простоял 4 часа ночью до следующей вахты; виновный офицер был подвергнут только домашнему аресту, т. е. лишению права съезда на берег, да и то "арест" начался через день после ухода эскадры с Мадагаскара; а до этого виновный преспокойно посещал берег"… Хороша дисциплина, и не дурны примеры для матросов!

При своей непрерывной раздражительности адмирал не имел возможности проявлять всегда одинаково справедливое отношение к делу [226].

Разговоры с адмиралом всегда облекались им в такую форму, что его все пугались, перед ним робели, не осмеливались ему ответить, выразить свое мнение, даже просто сказать правду, когда это требовалось настоятельно.

Для характеристики этой стороны отношений между эскадрой и адмиралом в походе, один из товарищей сообщает еще следующие строки:

"В мае 1905 г. в открытом море эскадра спешно грузит уголь баркасами. Всю команду, какую только можно, выгоняют наверх, — строевых, машинистов, кочегаров, минёров, минных машинистов, комендоров; офицеры — тоже наверху и работают старательно. В самый разгар погрузки адмирал вдруг поднимает сигнал — произвести артиллерийское учение. Для этого пришлось бы взять комендоров и часть прислуги, а через это значительно уменьшить часовую приемку угля; но это тоже недопустимо, за это влетает выговор. Комендоров числом немало; у них есть свое место, куда они грузят уголь уже целый поход, и освоились с этой работой хорошо, а главное — это добросовестная и дружная команда, "драенная". У командира происходит совет, где присутствует и старший артиллерийский офицер; решают поставить 12-дюймовые орудия в раздрай, отдраить полупортики, дать всем орудиям различные углы возвышения, а комендоров после этого сейчас же погнать опять на погрузку; пусть адмирал думает, что у нас идет артиллерийское учение, а мы себе уголь будем грузить, распределив тяжесть этой работы на всю команду… Так и сделали. Разберите, кто прав, адмирал или корабль?" — По моему мнению, не правы обе стороны; а чтобы этого не могло случиться, на совете адмирала с командирами судов должно было быть выяснено заранее, что жалеть людей надо и в походе, что совмещение тяжелой погрузки угля и артиллерийского учения не должно было иметь места; точно так же, как исполнение ни одного приказа не должно было быть обращаемо в комедию, деморализующую людей.