Элла Венгерова - Мемуарески

P. S. То, за что уплачено Шаксперу, названо по-латыни impressum и переводится как отпечаток, слепок, маска. Но тем же словом всегда пользовались типографы, указывая выходные данные издания. В конце книги Гилилов приводит стихотворение Набокова «Шекспир»:

«Ты здесь, ты жив — но имя, но облик свой, обманывая мир, ты потопил в тебе любезной Лете. И то сказать: труды твои привык подписывать — за плату — ростовщик, тот Билль Шекспир, что Тень играл в „Гамлете“, жил в кабаках и умер, не успев переварить кабанью головизну…»

P. P. S. Осталось еще столь же кардинально решить гутенберговский вопрос и… как это? Тиходонский.

Привет, давно я не писала, и ты пропал, и я пропала, погрязла в суете и прозе, чуть не замерзла на морозе, потом оттаяла и вот — пишу очередной отчет.

Представь себе толстую желтую книжку любимого формата 84x108 (одну тридцать вторую не умею написать на моем допотопном компьютере), однако же толщиной в триста семь страниц: хорошая бумага, ни единой иллюстрации, тираж 1000 экземпляров, год издания 1997, место издания Москва, РГГУ. Я беру ее в руки, из нее выпадает вложенный внутрь сложенный вшестеро (можно так сказать?) листок, сплошь усеянный статистическими выкладками: двадцать четыре графы, примерно шестьдесят строк на каждой стороне листка, это сколько будет замеров? То-то. А вот и библиография: 360 (прописью: триста шестьдесят) названий на русском и нерусских языках, и что ни имя, то величина. А теперь угадай, о чем эта книга с таким количеством статистических данных? Ни за что не угадаешь. Книга о поэзии, о высокой, высочайшей, тончайшей русской поэзии, ее самых совершенных образцах. Называется: Бройтман С. Н. Русская лирика XIX — начала XX века в свете исторической поэтики. (Субъектно-образная структура.)

К огромному массиву русской поэзии, начиная со «Слова о полку Игореве» и кончая Сергеем Есениным, приложен статистический метод, и этим беспощадным острым пинцетом извлечен всего-то навсего один-единственный элемент, одна-единственная клетка драгоценной ткани: личное местоимение «Я».

Результат поражает воображение. Ключ оказывается универсальным и позволяет проникнуть в те самые сокровенные глубины (или подняться на те головокружительные высоты), где происходит извечное таинство возникновения поэтического слова, рождения образа, где звучит диалог личного Я с вселенским Я, человеческого сознания с мировым духом, где идет спор души с посягающим на нее демоном. Стоп. Мне все равно не объяснить всего. Могу только честно покаяться: всегда считала, что поверять алгеброй гармонию нехорошо, но, прочитав эту книгу, больше так не думаю. Работа вдохновенного интеллекта — сама по себе такая красота. Вот, слушай, что он пишет о «Слове…»:

«После рассказа о том, как „солнце ему тьмою путь заступаше“ следует: „Нощь стонущи ему грозою птичь убуди: свист зверин въста… Дивъ кличетъ… половци побегоша… крычат телеги… Игорь к Дону вой ведет… дълго ночь мъркнет… заря свет запал…“

Иначе говоря, затмение солнца в этом описании переходит незаметно в настоящую ночь, вернее, даже перехода как такового здесь нет, ибо „нощь“ появляется сразу: по мифологической логике затмение и есть ночь, поэтому она появляется (на образ играет и многозначность слова „нощь“, обозначающего не только время суток, но и темноту, мрак). Эта обратная метаморфоза, превращение затмения в ночь, говорит о том, что в данной сцене, по существу, нет описания последовательно развертывающихся событий, нет синтагматического принципа связи, а есть принцип парагматический: к основному образу подбираются параллельные места. „Нощь птичь убуди, Див кличетъ, половци побегоша, вльци грозу въсрожат, орли зовут, лисици брешут“ — все это одновременные действия, совершающиеся в тот момент, когда князь поехал, а солнце затмилось. Так наметившаяся параллель Игорь — солнце начинает оборачиваться параллелью затмение солнца — князя» (с. 63).

Ну, как тебе? Да, древние понимали, что безумие власти, начинающей войну при неблагоприятных знамениях, — космическая катастрофа, а мы привыкли. Привыкли считать «эшелоны власти» скопищем безумцев, но нет у нас слов для описания ужаса, нет поэм.

А вот о Блоке и Мандельштаме: «Очевидна стихийно-космическая природа мировой „туманности“ и мировой „души“ у Блока. Перед нами нечто бесконечно большое („большая вселенная“, если воспользоваться словом Мандельштама). Напротив, „Камень“ — это мировая туманность, сжатая до размеров бесконечно малого, это „маленькая вечность“, в которой сконцентрирована и спит „большая вселенная“. Иначе говоря, оба поэта работают с одним и тем же актуальным мировым целым, но с разными состояниями его…» (с. 258).

Представляешь, какая нужна была для этого алгебраического анализа точность, какое ювелирное мастерство в обращении с эфирной материей, какая бережность, осторожность, любовь и какая жгучая любознательность. Одно неверное движение мысли, тонкого пинцета статистики — и эфирная материя порвется, операция провалится, поэзия погибнет, алгебра умертвит гармонию. Здесь, в книге Бройтмана, этого не происходит. Но почти наверняка произойдет, когда страшный статистический инструмент попадет в другие — равнодушные или корыстные — руки.

С наступившим Новым годом!

Ну вот, окончились зима, весна, семестр, прошло полгода, в Москве дождливая погода, не стали легче времена. Все та же пошлая реклама, все та же духота в метро, в культуре вызревают драма неплатежей и стиль ретро.

Контуры классического противостояния — у них деньги, у нас дух — обозначились еще резче, зато явно на пользу культуре. Снова стали сочиняться анекдоты, да не спорадически, а циклами, сериями, в жанре макабр, все больше про крутых и новых русских. В книжках, даже в детективах, стало немного меньше кошмарных ошибок, например Юлия Цезаря уже не величают Жюлем Сезаром, появились даже точки в конце предложений и некоторые запятые. На Чеховском фестивале игрались совсем недурные спектакли. Был даже фурор, произведенный «Пьесой без названия», — ранним Чеховым в постановке Льва Додина.

К сожалению, этот шедевр мало кто видел, билеты стоили от ста пятидесяти до трехсот новыми, на сцене было целое озеро, зрители сидели как бы на берегу, но это все сведения из вторых рук, сама я, как ты понимаешь, за сто пятьдесят в театр не хожу, просто это не мой театр, если он за полтораста новыми. Так что о додинском шедевре больше сказать ничего не могу, разве что маститая критика придыхала от восторга, а наивная публика — в отличие от крутых и профессионалов — была в некотором шоке.