Мария Степанова - Памяти памяти. Романс

И вот с таким настроением, с таким самочувствием и приходится жить. И еще одно важное обстоятельство это то, что при жизни бабы Доры у нас с Галей не было тесного контакта. Я много раз ей указывал на ее безучастное отношение к своей матери, на отсутствие с ее стороны помощи в работе, по дому, по кухне… И это не могло не сказаться на наши отношения. Характер у Гали не простой, замкнутый, она очень близка к брату с детства. Я не разделял ее вольного отношения к домашним обязанностям, а мать ее оберегала и делала всё сама, считая, что она достаточно устает на работе и в своих длинных поездках на метро на работу и обратно. И вот теперь и сказывается эта отчужденность между ею и мною.

Однажды при одном свидании в больнице мне тетя Дора напрямик высказала свое пожелание относительно нашей жизни без нее. Она прямо сказала: «На всякий случай. Кто знает, чем кончится моя операция, так чтобы ты знал мою просьбу. Побереги Галку, она у тебя одна. Она у нас скрытная, и не жди, чтобы она у тебя просила. Делай сам, ей и так несладко». И когда я ей заметил… ну что ты говоришь такое, все кончится хорошо и ты будешь с нами дома — она на это мне ответила, что исхода операции она не знает, но высказала свою последнюю просьбу.

Николай Степанов — сестре Марии. Осень 1980-го; мой семидесятитрехлетний дед пытается как-то наладить жизненный оборот. В двухкомнатной квартире на Щелковской, где живут они с дочерью, у каждого из них свое хозяйство. В письме, на которое он тут отвечает, сестра дает по его просьбе подробные, пошаговые инструкции: он не умеет готовить даже простейшую еду.

…Перельешь — посоли по вкусу и ставь вариться, все время помешивая, чтобы не прикипел. Ну как варят обычно кисель или манную кашу. Готовность варки узнаешь, как у манной каши, манная каша как начнет увариваться, то ведь булькает и от краев все собирается на середину, а это означает, что уже готова. Так и кисель, разлей в тарелки и можешь есть. С чем ты ешь его? Вари молочный кисель, заправляют молоко крахмалом. У меня вышло две тарелки. Если б что другое, то я тебе бы прислала на пробу, но не кисель сваренный. Попробуй, свари. Но сколько муки класть, вот уж не знаю. Купи геркулеса. Что не ясно, спроси, объясню. Галя бы поскладней объяснила, а я растяпа.

Тут же — какие-то застарелые обиды, намеки на то, что дед ценит каких-то ржевских товарищей больше, чем собственную родню, советы устроить свою жизнь.

15. IX. 80 г.

Письмо второе — продолжение.

Добрый вечер, милая Машенька! Сейчас сходил на почту и опустил свое письмо, а то ты наверное заждалась моего ответа. Так как ты, очевидно, ждешь не только обычного письма от меня, а, главное, ответ на твое предложение о мире, прежде чем ответить на твои вопросы в твоем мирном письме, я хочу продолжить свой разговор, пока не забыл. Память стала плохая. Очевидно, сказалось нервное потрясение на основе майского несчастья. Так вот: кроме твоего совета по вопросу, как готовить овсяный кисель, прошу мне сообщить, как варить суп из гороха. Баба Дора зимой в лыжное время меня часто угощала гороховым супом. И это было хорошо. Горох у нас есть — напиши, с чего надо начать, сколько взять на одного человека на день — на два, самого гороха и воды. Не забудь. Надо ли добавлять воды — горячей, очевидно — в процессе варки. Когда надо кончать эту варку. Что ты еще можешь предложить из других каких продуктов, что на первое блюдо и на второе. Умею варить молочную лапшу. И опять: сколько класть лапши сухой на одного человека на один день. Я до сих пор не знаю, кладу на глазок, ее варю как сам выдумал: закладываю в кастрюли жмени моих три или четыре, и кипячу эту лапшу в воде. Как только она делается годной, т. е. мягкой, я сливаю оставшуюся воду (если она не вся выкипела) и заливаю горячим цельным молоком и держу это варево на огне до первого кипячения молока. Как молоко закипит, так убираю, и на этом конец. Что получается? Получается очень густая масса. Мне только сейчас пришла мысль, что требуется эту лапшу разбавлять горячим молоком. Тогда ее резать ножом будет уже нельзя, а будет настоящий молочный суп из лапши.

Среда 17. IX. Продолжаю свое письмо. Первое уже ушло в ящик поздно ночью. Это как продолжение. Много уходит времени на хождение по магазинам. Правда, я и раньше, при Доре не ленился ходить. Но тогда я не стоял у плиты и не готовил себе пищу. Я садился за готовую, а она была и вкуснее, и разнообразней. Прочитывая в третий раз твое последнее письмо, вижу, что тебе интересно знать, чем объяснить мое молчание до твоего письма.

Чем? Только моей обидой на твое вмешательство, руководство или, вернее, попытку руководить моими действиями при выборе себе друзей-приятелей. Если тебе до сих пор не ясно, не понятно мое поведение, — я скажу не таясь и не лицемеря. Первое: не твое дело мне подбирать друзей. В оценке людей я опытнее тебя и я тебя об этом не просил. Терпеть не могу обеих твоих рекомендуемых. Не считай своей обязанностью = не портя нашей дружбы, наших отношений = навязывать того, тех, кто по-твоему, мог бы мне быть другом. Не надо. Второе: ты совсем не вовремя выступила со своими «друзьями». Не то было время для меня лично, чтобы спокойно заниматься и думать о друзьях. Не то время. А ты именно это и не учла. И, наконец, в-третьих: не имея никаких данных, не зная людей из города Ржева, ты их без всякого на то основания заочно осудила. Я их тоже не знаю всех, не могу ни хвалить каждого в отдельности, ни хаять. Но когда они мне прислали коллективное сочувствие, соболезнование — мне, дочери и сыну было более чем приятно. Это было сделано по-человечески, по-дружески. Дочь и сын в этих документах, что нами были получены, и даже в их присутствии на похоронах, — они увидели, что их мать пользовалась уважением, что ее знали, что ее не забыли, а помнят как большую общественницу, руководителя пионеров. Для тебя это, может быть, пустяки, ерунда, а для меня, старого общественника, комсомольца двадцатых годов — много значит. Вот все это вместе, а если покороче выразиться — то твоя черствость, непонимание моего душевного состояния и замкнули меня. Считай, что я был кровно обижен тобой, своей родной сестрой. И тогда до меня только дошло, почему ты не нашла времени, возможности быть у нас, кроме одного раза за все 16 лет, как мы живем в этом доме. Ты гнушалась ею, она была не русская.

Меня до сих пор волнует твой вопрос в письме… Откуда, как ржевские люди могли узнать о смерти Доры, кто им сказал? Он меня не столько волнует, сколько удивляет. Почему? Да потому, что тебя больше всего удивил этот вопрос. Как узнали, кто сказал? А не то, чтобы ты выразила мне свое сожаление, свое сочувствие, свою боль, что ее не стало. Ты этого не смогла, не догадалась выразить мне как брату в своем первом письме после ее смерти. Вот целая сумма соображений, что руководили мною молчать не только то время, но и больше. И ты не бросай на ветер своих слов, не продолжай, не оправдывайся. Будет много честнее, чем лукавить, изворачиваться. Пусть тебе не кажется, сестра, что мне обижаться на тебя было «не на что». Не надо лукавить. Не трожь то, что прошло. Лучше не оправдываться. — Наша Наденька, краса и гордость семьи, наверное, и до сих пор считает себя правой, благородной, сидя в своем Шадринске, замкнувшись, как рыба, не желая признавать нас как своих родичей. Повторяю еще раз — не надо. Не трожь, что прошло. Я ведь тоже не лыком шит, понимаю, что к чему. Прошло и ладно. Если у тебя есть, на что обидеться, обижайся, как только можешь. Тогда зачем весь этот разговор, зачем твое письмо… Или я тебе нужен? Зачем? У тебя ведь тоже характер не ангельский. Он мне тоже знаком. А то, что ты старая, старше меня, — это мне известно. Но это не дает тебе никакого права помыкать другими, считать их ниже, хуже себя. Хочешь иметь со мною связь, дружбу — пожалуйста. Я буду только рад, более того, в ней сам заинтересован, но по-честному, уважая друг друга. Так что если бы не было со стороны тебя «огня», то не было бы и моего «дыма». Почему раньше я не играл роли «забияки», все было хорошо и дружно? Еще раз повторяю, не надо во мне видеть драчуна-забияку. Давай по-честному.