Михаил Наумов - Хинельские походы

И усмехнулся.

— Ты что, зубоскалить пришел на партсобрание? — оборвал его Фисюн. — Дело говори, а не кибитуй…

— А дело мое солдатское, — война! Пока не кончится! До Берлина! И весь взвод мой тоже так думает. Проверь, если хочешь.

— А указание райкома? Комсомольцу это что, безразлично? — бросил Фильченко.

— Не знаю, что вам говорили, — ответил Буянов, — а нам секретарь райкома сказал на прощанье: «Пришлю связных». Думаю, подождать нужно. Мухамедов от моего взвода ушел с пакетом в штаб. Вернется — все ясно станет…

Он помолчал немного и добавил с сердцем:

— По-моему, стыдно, товарищи, идти к орловцам, не сделав ничего в своем районе… Относительно же того, что нас горсточка, как выразился начальник штаба, то, видимо, забыл он, сколько нас было, когда эсманские склады уничтожали.

И Буянов отвернулся.

— Ну, а ты, товарищ Сачко, что скажешь? — обратился Лесненко к командиру второго взвода.

— Я думаю так, — пусть товарищ Фильченко, раз ему здесь не сидится, доложит Фомичу наше мнение. Он пришлет указания, а мы тем временем кое-что сделаем.

— Мудро! — как-то загадочно произнес Инчин.

— А ну, ты выскажись, мудрец, — рассердился Фисюн.

— Я предлагаю, — начал Инчин, — не сидеть сложа руки. Начнем с разложения полицейских команд. Мы многое можем сделать пропагандой, через печатные листовки. Вот я составил обращение к полицаям и прошу меня выслушать.

— Читай!

— «Обращение, — начал Инчин, — к полицаям, старостам сел и их помощникам Эсманского, Севского, Хомутовского и Ямпольского районов! Настоящая воина, начатая Гитлером против Советского Союза, приносит народам нашей страны величайшие бедствия. Весь советский народ мужественно борется с врагом на фронте и в тылу».

Инчин сделал паузу, пристально оглядел каждого из присутствующих, тряхнул белой челкой, нависшей ему на глаза.

— Дельно! — подтвердили слушатели.

— «Только вы, — продолжал читать Инчин, — продажные шкуры, потерявшие чувство долга перед Родиной, изменяли своему народу и пресмыкаетесь перед гитлеровцами, которые ненавидят русский народ, ненавидят всех славян. Презирают они и вас, своих холуев и мерзавцев…»

Инчин снова сделал паузу.

— Хм, того… что-то вроде не так… — заметил Фисюн, потягивая из люльки.

— Насчет «шкур», «холуев» и «мерзавцев» будто не к месту, — сказал Лесненко, — да ладно, валяй дальше! Посмотрим!

— «Никогда еще наша отечественная история не знала таких подлых предателей. Вы будете прокляты всем советским народом! Фашисты неспроста называют вас — «Стерва-полицай», а вы, как послушные собачки…»

— Опять не так!

— Пусть дочитает!.. Не мешай!

Инчин пренебрежительно усмехнулся и закончил:

— «Необразумившихся полицейских гадюк, будем беспощадно давить и уничтожать! Пошевелите своими жалкими мозгами и подумайте, если вы еще способны вообще думать…»

Собрание разразилось громким смехом:

— Здорово ты их разложил! Передал кутье меду!

— Агитнул!

— Убедил, ей-богу, убедил!

Все давились от смеха.

— Грозить — так грозить, а разъяснять — так без насмешек, — сказал командир первого взвода Прощаков.

Анисименко поднял руку, прося внимания. Когда смех и голоса стихли, он обратился к Инчину:

— Ну, дорогой наш лейтенант, вояка ты у нас отменный, но, судя по этой листовке, дипломат из тебя, как из говядины пуля! Раз взялся агитировать, то надо делать это умеючи, с подходом. Расшевели им мозги. Тогда, может быть, и результаты получатся хорошие.

— По части дипломатии у меня, правда, больше нажим на автомат да на артиллерийский снаряд. Но, ежели надо, подредактируем! — И Инчин добродушно рассмеялся.

Вторую листовку предложил от моего имени Анисименко. Она была составлена нами вместе и адресовалась к населению оккупированных районов:

«Не верьте бессмысленной лжи гитлеровцев, — говорилось в листовке, — будто Москва окружена… Уничтожайте заядлых полицаев, затягивайте время обмолота, выводите из строя тракторы, молотилки, комбайны, сжигайте склады с горючим, закапывайте, прячьте зерно для своих нужд и для идущей к вам Красной Армии — вашей освободительницы! Ни грамма хлеба немецким захватчикам! Проклятье и смерть врагу!»

Эту листовку приняли без возражений и поправок. Я выступил с коротким словом, в котором призывал партизан перейти к боевым операциям, дислоцируясь в Хинельском лесу.

— На террор оккупантов мы должны ответить террором! Пусть у врагов горит под ногами земля!.

Взял слово Фисюн.

— Теперь главная работа в народе, — сказал он. — Мне поручил райком усилить подпольную работу. Надо по всем селам создавать антифашистские комитеты, партийные и комсомольские группы. Пусть они жгут мосты, обрезают провода, уничтожают молотилки, комбайны. Не дать немцу хлеб, заготовить его для себя — вот наша задача, хлопцы. Райком обязывает нас заложить в лесу не менее двух тысяч пудов пшеницы и все, что необходимо нашему отряду на будущее, так как, видно, война приняла затяжной характер, — такой характер, какого больше всего боятся фашисты.

— Товарищи! — заключил собрание Анисименко. — Нам необходимо перешагнуть через излишнюю осторожность… Нам нужны смелость, дерзость, отвага. Пусть десятки героев выйдут из Хинельского леса и мужественно сойдутся в единоборстве с предателями, с теми, кто угоняет молодежь на каторгу, кто сжигает партизанские семьи, кто готовится отдать врагу урожай. Нужно изгнать из наших рядов благодушие и ротозейство, надо решительно поднять сознательность и дисциплину в отряде. Коммунисты и комсомольцы должны послужить для всех примером. Ненависть к врагу воспитывайте в каждом партизане! Это удесятерит наши силы!

Большинством голосов приняли решение: остаться в Хинели.

На следующий день мы приводили всех партизан к присяге. Текст ее принес с собою Фисюн.

Выстроившись на поляне, партизаны по одному подходили к столу, привезенному из Хинели, и произносили торжественные слова:

«…За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь и смерть за смерть!»

После принятия присяги был объявлен вечер самодеятельности. Инчин готовился к нему еще в Герасимовке, причем главными участниками самодеятельности были сам Инчин и его помощники в этом деле — Сачко и Нина Белецкая.

За неимением гармоники пришлось помириться на гитаре, за которой Инчин специально съездил в Хинель к учительнице.

На лесную поляну спустился теплый вечер, когда весь отряд расположился вокруг костра, с нетерпением ожидая представления.

Когда костер разгорелся особенно ярко и нетерпение зрителей достигло предела, на зарядном ящике появился Инчин. Взяв несколько аккордов на гитаре, он раскланялся на все четыре стороны, а его белесая челка смешно заершилась, застилая глаза, и от этого всем стало еще веселее. Семеня ногами и шумя длинной юбкой, в белом платке, накинутом на голову, проплыл Сачко. Приподняв подол юбки, он отбил чечетку, а потом на губной гармошке бегло исполнил вариацию неаполитанской песни «Пой мне». Отряд ответил дружными аплодисментами.