Сергей Соловьев - Воспоминания

Постоянным гостем за чайным столом стал у нас с этого года Григорий Алексеевич Рачинский. Уже с проседью, но розовый и бодрый, он отличался от людей своего поколения и круга сочувствием новым веяниям в искусстве, интересом к символизму и мистике. Отец мой в этом году его особенно полюбил. Рачинский принадлежал к числу людей, неспособных к творчеству, он всего себя выбрасывал наружу, рассыпая свою блестящую эрудицию, сыпя цитатами на немецком языке, жестикулируя руками и ногами и непрерывно дымя папироской. Это отсутствие замкнутости и творчества не нравилось мне в Рачинском, но его тонкое понимание эстетических и мистических вещей, горячая религиозность и исключительно доброе сердце, отзывающееся на всякую человеческую скорбь и нужду, всегда делали мне его дорогим и близким. В профессорском и поливановском кругу, к которому он принадлежал, его считали чудаком, модником, заигрывающим с молодежью. Декадентствующая молодежь любила его и считала своим седовласым ментором. Лев Кобылинский, еще недавно бывший марксистом и оставленный Озеровым [216]при университете, а теперь продиравшийся через Гейне к Бодлеру, был поражен схоластичностью и церковностью Рачинского. Кобылинский утверждал полную невоплотимость небесной мечты, мерзость плоти и брачной любви, демоничность разума и святость чувства и настроения.

— Credo, quia absurdum! [217]— кричал Кобылинский.

— Credo, ut intelligam! [218]— торжественно возражал Рачинский, пуская дым из папиросы.

— Любовь и брак есть мерзость! — вопиял Кобылинский.

— Брак честен, и ложе не скверно [219], — невозмутимо отрезал Рачинский, пуская новый дым.

Светлым явлением в нашем доме в этот мрачный период был князь Сергей Николаевич Трубецкой. Я инстинктивно тянулся к нему из мистического бреда, который облегал меня плотным кольцом, но тогда я еще не умел вполне оценить этого замечательного человека. Он совершенно не выносил нового искусства, Мережковского, мистики и апокалиптики. Со своей надменной аристократической манерой, небрежно грассируя, он обливал презрением декадентскую молодежь. Влияние этого человека было для меня крайне благотворно. Его книгу о Логосе [220]я читал с жадностью: соединение эллинизма с христианской философией шло навстречу моим собственным устремлениям. Я знал, что в Киеве живет брат Трубецкого Евгений, и тот казался мне еще привлекательнее по своим книгам об Августине и Иннокентии III [221].

Братья Трубецкие становились для меня идеалом, история церкви — любимым предметом, главной мечтой — написать когда-нибудь диссертацию в духе книг братьев Трубецких. С осени я поглощал «Историю пап» Ранке, потом книжку Вызинского о папстве [222]. Все более развивался у меня интерес к жизни Христа и исторической обстановке, в которой он действовал. По вечерам я переводил «Vie de Jesus» Стапфера [223], книгу, очень любимую моим отцом, и весь уносился на берега Галилейского озера. Эти интересы делали меня чужим в нашем доме, где господствовал дух Бори Бугаева, читались загадочные письма Блока, где слово Невеста всегда было с большой буквы, Лев Кобылинский корчился, как Гадаринский бесноватый, и иногда чернела бородка Брюсова, к которому мой отец питал большое пристрастие за его изысканную культурность и филологическую эрудицию. Ну, а затем я из душной атмосферы нашего дома выплывал на «голубые острова» к Венкстернам, где все тогда было полно веселья и поэзии. Квартира Венкстернов во втором этаже напоминала Олимп: иногда я спускался в нижний этаж к Шуцким, где был уже не Олимп, а то, что в мифологиях помещается в конце, под заголовком «низшие боги». Сам господин Шуцкой был удивительно похож на кентавра: о нем ходило предание, что он в юности пьяный въехал в дом верхом на лошади. Жена его [224]была сильно накрашенная, очень добродушная и ласковая со мной. Дочка Таня все больше напоминала нимфу Рубенса. Там уже не было никаких интеллектуальных и эстетических разговоров, а «винтили» все вечера, и эта атмосфера приятно освежала после бесконечных разговоров о жене, облеченной в солнце, и апокалиптике. Идя к Шуцким, я всегда старался быть покрасивее. Надевал смокинг и безупречную белоснежную манишку. «Ну, обнажил грудь, значит, идешь к Шуцким!» — подшучивал мой отец.

В октябре я уехал на несколько дней в Лаптево. Но там уже не было прежней привольной жизни. Большой дом теперь закрывался на зиму, приходилось жить в маленьком флигеле управляющего, где далеко не было того комфорта и тишины, которыми я наслаждался в прошлом году. Дни стояли серые, леса уже давно облетели. Но пережитое в августе в доме Гиацинтовых делало для меня особенно дорогим их балкон, где окна и двери были забиты ставнями. Я часами ходил по этому балкону, прислушиваясь к вечерним сумеркам, заглядывая в щели ставен и вспоминая, как перепрыгнул забор и застал Люсю одну за потухшим самоваром. Много стихов написал я в эти несколько дней. Одно из них кончалось так:

Когда, возвращаясь в Москву, я приехал на полустанок Ступино, оказалось, что в этот день изменилось расписание поездов, и пришлось ждать на полустанке около пяти часов. Чтобы как-нибудь убить время, я пошел скитаться по голым лесам, под ветром и мелким дождем. Во время этих скитаний я сочинил стихи:

Приехал я в Москву уже поздно вечером. Мать, смотря на меня несколько испуганно и как бы не доверяя неожиданному счастью, прошептала:

— Усов сказал, что у папы расширение сердца прошло.

Октябрь был на исходе…

В одно воскресное утро ко мне позвонил Саша Бенкендорф. С хитрым и таинственным видом он выложил передо мной небольшую розовую ленту.

— Это тебе от Марии Дмитриевны. Представь себе, я вчера танцевал с ней целый вечер.

Оказалось, что накануне Маша была на первом своем балу, и Саша явился ее кавалером. Он много рассказывал мне об ней и о том, как она была окружена кольцом инженерных студентов. Впоследствии Маша рассказывала мне, что весь этот вечер она была увлечена Сашей. Я никогда не умел танцевать, но после рассказов Саши меня потянуло на балы. Музыка вальса показалась мне упоительной. Но я понимал, что мне не место на балах и что не на этой арене мне суждено сражаться со встающим призраком инженерных студентов.