Сергей Соловьев - Воспоминания

Венкстерн закончил в то время перевод «Августовской ночи» Мюссе и мечтал издать книжку — полный перевод четырех «Ночей». Оставалась непереведенной только «Декабрьская ночь», которую Венкстерн определенно не любил. Мне, наоборот, она особенно нравилась, я принялся за ее перевод и закончил его к Рождеству этого года [235]. Венкстерн остался доволен моим переводом.

Отец мой как будто поправлялся. В доме становилось лучше, у моей матери не было больше лихорадочно напряженного взгляда. Пение д’Альгейм очищало и просветляло ее душу и отгоняло от нее как дьявольские схемы Мережковского, так и суеверные страхи старухи Унковской. Но в спальне было все так же мрачно и осиротело. Моя мать оставила эту комнату и перешла спать на кушетку в гостиной. А там, в спальне, в углу сидел все тот же манекен, окутанный простыней, и медленно, но верно совершал свое дело.

Однажды, встретившись со мной утром, Маша сообщила мне, что ее бабушка и другие родные — против наших встреч, и она просит меня не показываться больше в Еропкинском переулке. Тогда я изобрел следующий план. Я решил нарядиться и в таком виде встретить Машу.

Я пошел к Коле и достал у него шубу и меховую шапку его отца, почтенного протопресвитера Успенского собора. Купил бороду и гримировальных карандашей. После окончания уроков я зашел к Венкстернам, сел перед зеркалом, нацепил бороду и стал гримироваться. Затем, облекшись в шубу протоиерея, я стал ждать в подъезде за стеклянной дверью. Когда мелькнула голова Маши, которая шла со своей всегдашней подругой Катей 3., я отворил дверь и предстал перед двумя остолбеневшими барышнями. Маша поглядела на меня минутку со страхом, потом звонко засмеялась. Катя быстро убежала вперед. Мы шли вдвоем с Машей по переулку.

— Походку-то, походку измените, не бегите так, — говорила Маша. Мы дошли до угла Пречистенки. Заметив, что прохожие оглядываются, останавливаются и с беспокойством меня осматривают, я вскочил на первого попавшегося извозчика и укатил домой в священнической шубе и с бородой.

Приближались рождественские каникулы, и Маша должна была на все праздники уехать в деревню. С ней вместе отправлялся дядя Илья Львович, старший брат-студент и подруга Катя 3. Эта компания показалась мне весьма подходящей для того, чтобы проводить Машу до какой-нибудь ближней станции. Она изъявила на это согласие, сказав, что ни бабушки, ни теток не будет на вокзале. Наступил уже день отъезда, и мне необходимо было повидать Машу, чтобы точно узнать час отправления поезда. Утром я почему-то не успел этого сделать. После уроков я не имел шансов ее встретить, так как у нее в гимназии занятия кончались ровно в три и она приходила домой не позже трех часов двадцати минут, тогда как у нас последний урок кончался в половине четвертого. В этот день последним уроком у нас была математика.

С шестого класса вместо старичка Кипарисова у нас был молодой учитель математики Михаил Алексеевич Сливицкий. Это был один из самых милых учителей. В нем была смесь военного и актера. Бритый, с утиным носом и маленькими серыми глазками под пенсне, он был несколько жесток, строг и в то же время обязательно приветлив и остроумен. При всем моем отвращении к математике я особенно любил молодого Сливицкого. Его ясные и простые объяснения, холодновато-строгий тон и легкая ирония облегчали мне трудный предмет. Благодаря Сливицкому я даже полюбил последние части алгебры, логарифмы и бином Ньютона, в геометрии — учение о пределах и вычислении и тригонометрию. Эти отделы привлекали меня своим изяществом, а учение о пределах и символ бесконечности, начертанный мелом на доске, возбуждали во мне философский пафос. Утиный профиль Михаила Алексеевича виднелся перед доской. Смеркалось, и часы показывали уже десять минут четвертого, когда я встал и спросил:

— Позвольте выйти?

Я был безукоризненным учеником и никогда не выходил из класса. Поэтому Михаил Алексеевич особенно предупредительно сказал:

— Пожалуйста!

Оглядываясь по сторонам, я побежал по ступеням лестницы. И на лестнице, и в швейцарской было совершенно пусто. Никем не замеченный, я надел пальто и побежал в Еропкинский переулок, где спрятался в подъезде Венкстернов. Скоро дверь стукнула, и навстречу поднялся сам Алексей Алексеевич в большой енотовой шубе. Он с удивлением на меня поглядел.

— Я поджидаю одну барышню, — объяснил я.

Венкстерн посмотрел на меня строгим, но сочувственным взглядом и сказал: «Смотрите, вам ноги перешибут», — и поднялся наверх. Скоро мелькнула за стеклянной дверью и Маша. Мы остановились перед подъездом. Пушистое черное боа [236]Маши вдруг упало с ее плеч на тротуар. Я поспешил поднять его. Мы условились, что я буду на Рязанском вокзале ровно в 12, к часу ухода поезда. Маша немного замедлила, а я побежал обратно в гимназию. Урок математики еще продолжался, никто не обратил внимания на мое долгое отсутствие и, конечно, не подозревал, что я был за стенами гимназии.

Дома я попросил у отца разрешения проводить Машу по железной дороге, он не возражал, и в двенадцатом часу ночи я двинулся на извозчике на Рязанский вокзал.

За последние дни в природе творилось что-то странное и необычное. Наступила длительная оттепель, снег везде таял, с крыш капало, ночное небо синело и мерцало совсем по-весеннему. По этой причине дорога испортилась, сани беспомощно скользили по обнаженным камням, да к тому же лошаденка у извозчика была слабая. Напрасно я все время толкал извозчика в спину и обещал на чай. Стрелка часов уже показывала без четверти двенадцать, а Каланчевской площади еще не было видно. Извозчик почему-то повез меня не через центр, а по бесконечным Садовым. Было уже несколько минут первого, когда я достиг вокзала. Уже звонил второй звонок. Все-таки я успел взять билет и вскочить в первый попавшийся вагон, который в ту же минуту тронулся. Теперь предстояла задача отыскать Машу в одном из вагонов. Но тщетно я обходил поезд из конца в конец. Вагоны были набиты тулупами и полны облаками махорки, и нигде не было видно Маши и ее спутников. Уже теряя надежду и думая, что я сел не в тот поезд, я стоял на площадке вагона, всматриваясь в ночь, темневшую за окном.

«Да, дело не выгорело. Придется слезть на станции Фаустово и дождаться обратного поезда в Москву. А жаль!.. Ну, что же? Закажу ужин, буду писать стихи «И сидел я в Фаустове, бедный Фауст!». Хорошо, что захватил с собой книгу Трубецкого о Григории Седьмом [237]. Как-нибудь убью время».

Но все-таки я решил испытать одно средство. Мимо меня проходил проводник с фонарем. Я сунул ему в руку несколько серебряных монет и сказал:

— Не найдете ли вы мне в вагоне такую компанию: господин с рыжей бородкой, студент и две барышни? Если найдете, я вас поблагодарю.