Сергей Соловьев - Воспоминания

У меня был тревожный вопрос: какими я увижу теперь моих родителей. Мне казалось, что по выражению их лиц я угадаю теперешнее состояние их душ. Но тревога моя погасла, как только я подошел к двум покойникам. У отца было исключительно светлое, помолодевшее и спокойное лицо. В лице матери была некоторая мертвенная тусклость, но в ней было разлито выражение глубокого покоя.

В кабинете отца встретил меня Бельский с красным, мокрым лицом и благословил. За дневной панихидой было сравнительно мало народа. Перед вечерней панихидой я поехал с Борей к Рачинскому. Уже смеркалось, когда мы входили в ворота губернского правления. Рачинский встретил меня очень спокойно и деловито:

— Здравствуйте, друг мой.

Добрая жена его, Татьяна Анатольевна [250], устроила нам закуску. Мы немного поговорили о делах, а потом принялись философствовать о бессмертии.

— Quasi cursores [251], — говорил Рачинский. — Вы знаете, что, когда во время бега факелов один из бегущих падал, другой подхватывал его факел. Так и мы должны подхватить факел, который выпал из рук вашего отца, — и бежать дальше.

Впоследствии Рачинский говорил мне:

— Я ни одной минуты не сомневался, что вы все это перенесете спокойно. Но я боялся одного. Что через год я увижу молодого человека, прилежно работающего, но седого и с болезнью сердца.

К счастью, этого не случилось.

Когда я приехал на вечернюю панихиду, уже вся квартира была набита народом. Первым встретил меня в передней князь Сергей Николаевич Трубецкой. Высокий, в енотовой шубе, он поднял надо мной благословляющую руку и сказал:

— Ну, только один Бог может вам теперь помочь.

Такая сила нравственного добра, веры и сердечного участия звучала в этих словах, что все другие сочувствия как бы померкли.

У гроба отца стоял худенький гимназист Коля, в серой шинели, и не отрываясь смотрел на мертвое лицо человека, который так его любил. Подошел к изголовью гроба священник Преображенский и, увидев моего отца, всплеснул руками, заломил руки и долго не мог их разжать.

Приехали из Петербурга тетя Поликсена Сергеевна и бабушка. Поликсена Сергеевна, помня первый приезд моего отца в Дедово с лилией, распорядилась, чтобы куст лилий осенял два гроба. Маленькая «бабуля» хранила полное молчание. Только когда первый раз ее подвели к гробу сына, она вдруг начала упираться, рваться, рыдать и как бы на что-то не соглашаться.

Вечера я проводил у Ксении. Тетя Вера, исполнившая свой долг до конца, ходившая за моим отцом до последней минуты, говорила, что я поздно возвращаюсь и беспокою прислугу. Тогда я перекочевал в дом к дяде Вите, где все, начиная с тети Веры, все-таки понимали, что в такие дни надо мне предоставить полную свободу. Сердечное участие тети Веры, которая вообще недолюбливала моих родителей, очень меня трогало. Дядя Коля прислал из Вильно милое письмо, которое начиналось словами: «Дружок Сережа, пишу, а старые глаза плачут».

Беспокоили меня следующие вопросы: не попаду ли я под чью- нибудь опеку и удастся ли мне сохранить свою свободу? Оказалось, что я уже по летам не нуждаюсь в опекуне и сам могу назначить себе попечителя. Естественно, мой выбор остановился на Рачинском. Но я знал, что свобода неосуществима без денег. Между тем мне было совершенно неизвестно, остался ли после смерти отца какой- нибудь капитал. Этот вопрос должен был выясниться уже после похорон.

Наступило и утро погребения [252]. Директор Иван Львович отменил занятия для всего нашего класса, чтобы ученики могли присутствовать на похоронах. Отец мой уже давно оставил преподавание в VI гимназии, но на погребение явился инспектор VI гимназии латинист Касицин в сопровождении нескольких гимназистов восьмого класса, которые несли гроб.

То, что любовь моих родителей стала достоянием толпы, что об их смерти пишут в газетах, что одни осуждают мою мать, другие восхищаются ее смертью, что улица и рынок вломились в наш дом в виде кухарок, забегающих утром в переднюю с корзинами, из которых торчат хвосты моркови, — посмотреть небывалое зрелище двух гробов, — все это было мне оскорбительно… Всеобщее сострадание и сочувствие заставляло меня быть жестким и холодным, даже слишком много острить и говорить о философских предметах. Видя это, некоторые думали, что я схожу с ума.

Приближался час выноса. Я сидел в кабинете отца, за его письменным столом, и читал в «Русских ведомостях» некролог, написанный моим двоюродным братом, будущим марксистом Мишей [253]. Этот краткий некролог тронул меня до слез. Миша отмечал в нем исключительный альтруизм моих родителей, готовность их помочь всякому бедняку.

Когда гробы вносили в церковный двор, толпы зевак готовы были наводнить церковь. Слышалось бабье шушуканье: «Это отец? А это мать?» Я обратился к молодому городовому с просьбой не пускать посторонних в церковь, и он приветливо кивнул мне головой. Очень было дорого мне сочувственное отношение духовенства к смерти моих родителей. Кроме местного причта служил священник Федор Преображенский, священник Сергей Успенский, сослуживец моего отца, законоучитель VI гимназии и иеромонах Петр Зверев, мой бывший учитель и будущий епископ. Отец Сергей Успенский был настолько смел, что решил заглушить все осуждения, раздававшиеся у гроба моей матери. Он произнес проповедь на текст апостола Павла «Люби никогда не отпадает» [254]и примером такой верной, никогда не отпадающей любви поставил одновременную смерть моих родителей.

В толпе, окружавшей фобы, появился Валерий Яковлевич Брюсов [255]. Он имел совсем расстроенный и даже растерянный вид, весьма необычный у этого римски-холодного человека. Несколько дней назад он прислал моей матери письмо, где писал, что верит в скорое выздоровление моего отца, так как ему надо с ним «много, много поговорить».

Когда гробы выносили из церкви, я отстал от толпы, подошел к большому распятию и встал на колени. После краткой внутренней молитвы я направился к выходу. Тут на меня кинулась одна незнакомая дама, видевшая, как я молился перед крестом.

— Молодой человек, молитесь Богу! — патетически восклицала она. Я холодно ей кивнул и поспешил за гробами.

С кладбища Новодевичьего монастыря я поехал в санях со Львом Михайловичем Лопатиным к ним в дом. Там после обеда я уединился с младшим его братом Володей, любимым и собственно единственным другом моего отца, если не считать Владимира Сергеевича, дядю Сашу Марконета и дядю Витю. Мы долго и хорошо беседовали. Лопатин вспоминал свое детство, проведенное с моим отцом в Нескучном и Покровском, и подарил мне связку старых писем к нему моего отца, еще от гимназических времен и первых годов студенчества, где говорилось о Дедове и о начале романа с моей матерью.