Сергей Соловьев - Воспоминания

Ежедневно в шесть часов я обедал у Трубецких, а потом мы проводили часок в гостиной, куда приносили чай. Трубецкой был со мной мил и внимателен, как только возможно, но я испытывал некоторое разочарование и ясно видел, что брат его Сергей много выше и в умственном, и сердечном отношении. Я еще не мог объяснить себе тогда, почему таким холодком веяло на меня от автора моей любимой книги о Григории VII, но впоследствии я понял, что, занимаясь Августином, Григорием VII и Соловьевым [259], Трубецкой подходил к ним как протестант и рационалист, не сливался с ними в любви и понимании их идеалов, а скорее критиковал и разрушал общую им трем идею теократии.

Трубецкой говорил мне о двух киевских философах, которые недавно перешли от марксизма к идеализму, Булгакове и Бердяеве [260], и советовал с ними познакомиться. Но я не успел этого сделать.

Меня начинала беспокоить мысль, что уже больше месяца я не занимаюсь математикой, и я решил поискать себе учителя. Трубецкой рекомендовал мне бывшего репетитора своих сыновей, со странной фамилией «Сосунцов». Я разыскал Сосунцова, жившего в каком-то интернате, окруженного другими учителями-студентами и множеством мальчиков, которых они обучали то алгебре, то геометрии. Сосунцов оказался маленький и совершенно лысый, он оправдывал свою фамилию. Через десять лет я его встретил в Луцке [261]учителем гимназии. Мы условились с Сосунцовым об уроках, но, так как я неожиданно покинул Киев, ни одного урока не состоялось.

Был я и в Киево-Печерской лавре, где познакомился с другом Володи Лопатина, хромым монахом о. Иосифом. Несколько раз я посещал его келью, где было холодно и где хозяин угощал меня холодным рыбным супом. Трубецкой оказался прав: ничего интересного для меня я не нашел в Киево-Печерской лавре. Отец Иосиф беседовал со мной хорошо, но уж очень примитивно; торжественные богослужения меня тогда совершенно не интересовали, и я предпочитал скитаться у монастырских стен. Цель моего пребывания в Киеве все более делалась непонятной. Впрочем, там произошло одно, весьма знаменательное для меня знакомство.

Д’Альгеймы, которых так любили мои покойные родители, находились в это время в Киеве. Мне очень хотелось их видеть. Мне думалось, что с Марией Алексеевной Д’Альгейм я проведу целый вечер в сердечной беседе и в воспоминаниях об отце и матери. Вечером я зашел в лучшую гостиницу Киева, где остановились Д’Альгеймы. Лакей сообщил мне, что они обедают в столовой. Я остановился перед стеклянной дверью и окинул глазами ярко освещенный зал. Я никогда не видел Д’Альгеймов, но сразу узнал их. За одним из столов помещалось довольно большое общество, в центре его сидела Мария Алексеевна Оленина-Д’Альгейм, а в профиль ко мне, облокотясь на стул, стоял высокий господин с белокурой бородой и орлиным носом. Я прямо подошел к нему и спросил:

— Vous etes monsieur Dalheim? [262]

Он с удивлением на меня посмотрел. Когда я назвал себя, барон стал изысканно любезен и начал большой монолог. Он бранил Владимирский собор, который и на меня произвел самое безотрадное впечатление, и превозносил Софийский, пускаясь в мистическую философию по поводу изображения Софии над главным алтарем. Мария Алексеевна безмолвно и изредка со вниманием на меня поглядывала.

— Je suis tres content de vous voir, — быстро говорил д’Альгейм.

— Voulez-vous du vin? Je m’interesse beaucoup a la jeunesse russe. Je connais deja votre ami Bougaeff [263].

Через полчаса я раскланялся и вышел, совершенно оглушенный изысканностью, нарядностью и блеском атмосферы Д’Альгеймов. В моей черной гимназической куртке я чувствовал себя там совсем мальчиком и всего менее подозревал, что со временем я стану близким человеком барону Д’Альгейму и даже войду в эту семью на правах родственника [264].

Дни мои становились все тоскливее. Я уходил в метафизику, читал книгу Кэрда о Гегеле [265]и «Философские начала цельного знания» Соловьева [266], толкался по киевским улицам, но все яснее становилось, что Ксения была моим единственным другом, что в разлуке с ней тоска одиночества охватила меня железным кольцом. Однажды я завтракал в каком-то ресторане, и настроение было особенно скверное. «Как плохо! — сказал я самому себе. — Но ведь это пройдет, будет лучше».

Ксения сообщила мне, что в Киеве проживает один молодой человек, который когда-то в их имении был в нее влюблен и сохранил к ней чувство всегдашнего обожания. Она дала мне к нему письмо. Этот молодой человек стал моей последней надеждой в Киеве, и я каждый день старался его разыскать. Он служил в духовном ведомстве и занимал одинокую комнату в епархиальном здании, холодном и безнадежном, как все епархиальные дома. Дверка его комнаты всегда была закрыта, и никто не отвечал на стук. После нескольких безнадежных попыток застать поклонника Ксении я решил дождаться его во что бы то ни стало и до поздней ночи прогуливался перед его дверью. Наконец часов в двенадцать в подъезд вбежал молодой человек и, увидев меня перед своей дверью, как-то оторопел, а потом как будто рассердился.

— У меня к вам письмо, — сказал я.

— От кого? — как-то испуганно воскликнул молодой человек. Думая сразить его одним словом и ожидая, что он упадет в мои объятия, я торжественно проговорил:

— От Ксении Григорьевны С[елевиной].

Молодой человек вовсе не пришел в восторг, успокоился, проговорил:

— А, в таком случае пожалуйста, — отпер дверь, засветил огонь и быстро пробежал письмо.

— А, так вы Ксении Григорьевны брат? Пожалуйста, пожалуйста. Чем могу быть полезен? А я, знаете, не могу сидеть по вечерам дома. Одинокая комната. Тоска, тоска…

Я заметил, что от него пахло вином.

— Так это о смерти ваших родителей писали в газетах?.. Удивительно трагическое событие. Что же вы от меня хотите? Чтобы я показал вам Киев? С удовольствием. Оставьте мне ваш адрес. Я зайду.

Передо мной сидел пошловатый семинарист, и я от души надеялся, что он ко мне не зайдет. Так оно и вышло. Во мне росла досада, что я несколько вечеров ожидал на лестнице этого подгулявшего пошляка.

В номерах, где я жил, прислужник-хохол очень ко мне привязался, и мы хорошо беседовали с ним по вечерам, так что у меня даже явилась романтическая мысль — со временем взять его к себе в услужение, как бы некоего денщика. Но заведующий номерами был очень грубый и наглый. Однажды вечером он вошел в мою комнату.

— Должен вас предупредить, — нагло заявил он, положив руки в карманы, — что начинается базар, и с завтрашнего дня мы повышаем плату вдвое. А еще вы всю ночь жжете электричество.

— Это неправда. Я всегда рано ложусь спать.

— Не врите. Наш хозяин — больной, он не спит всю ночь и видит, что у вас электричество горит до утра. Он зря говорить не станет. Так что мы возьмем с вас еще за электричество.