Сергей Соловьев - Воспоминания

— Вы знаете, Григорий Алексеевич, — сказал я Рачинскому, когда мы ехали в пролетке, — я думаю устроиться самостоятельно, поискать квартиру в три комнаты.

— Квартира в три комнаты для вас уже найдена, — отвечал Рачинский. — На днях туда переедет кухарка Варя и вся обстановка.

Квартира на Поварской, которую подыскал мне Рачинский, состояла из трех комнат и кухни. Находилась она во дворе дома Милорадовичей, во втором этаже флигеля. Туда переехал весь семейный скарб, и небольшая квартира так заполнилась картинами, что, по выражению Милорадовичей, напоминала музей. Переехала туда и кухарка Варя и две наших кошки, голубовато-серая и худощавая Машка со своим сыном Бутузом, настоящей тигровой породы, которого я любил мучить, чтобы дразнить Зязю, которая скоро ко мне переехала. Я садился на Бутуза, держась за ручки кресла, и медленно на него опускался: Бутуз выходил из состояния дремоты, раздавалось гневное урчание, и тогда я оставлял его в покое; иногда я сажал его в умывальник и нажимал педаль; помещал его в корзину от бумаг и подвешивал корзину под потолок; завертывал его в одеяло и начинал катать по дивану. Когда впоследствии Бутуз исчез навсегда из дома, мне было горько вспоминать об этих развлечениях.

Аристократические хозяева дома Милорадовичи приняли меня с распростертыми объятиями. Сама хозяйка Александра Александровна [269]была поэтесса и сентиментально восторгалась каждым моим стихом, восклицая: «Вы — орел! Нет, это для вас грубо. Вы — лебедь!» Я не понимал, почему при таких лестных отзывах я всегда старался ускользнуть от Милорадовичей.

Посещение гимназии после всего пережитого мной было совершенно невозможно. Это понимали и Рачинский, и директор, а более всех князь Сергей Николаевич Трубецкой. Я был освобожден от посещения уроков с обязательством весь май держать экзамены, от которых другие ученики освобождались. Я работал часа три в день: для математики и физики приходил Тропаревский, с которым мы пили чай после занятий, ведя долгие беседы о католицизме и литургике.

Я написал Зязе в Надовражное письмо, где просил ее приехать пожить со мной некоторое время. Двоюродный брат мой Миша, которого когда-то воспитывала Зязя, также написал ей большое письмо, где говорил, что прямой ее долг — бросить теперь все и помочь мне на первых порах моей самостоятельной жизни.

Вскоре по переезде моем на Поварскую была устроена вечеринка и справлено новоселье. Я пригласил Сашу Бенкендорфа и Володю Венкстерна, которых бабушка иронически называла «твои собутыльники», и купил несколько бутылок вина. Идя с этими бутылками по Пречистенскому бульвару, я встретил учителя истории Готье. Он энергично жал мне руку и спрашивал:

— Но главное, как ваше нравственное состояние?

— Вот собираюсь справлять новоселье, — отвечал я, указывая на бутылки. Вина было куплено много, и надо было торопиться справлять новоселье до приезда Зязи, присутствие которой существенно изменило бы характер вечеринки. Я купил для себя только бутылку кагора и ограничился несколькими рюмками. Саша скоро начал хмелеть: чокался непрерывно с Володей и кричал мне: «Ну, а ты что же? Пей это свое… Сусанна…» Саша имел привычку путать слова, и это выходило у него подчас остроумно. Очевидно, слово «кагор», которого он не мог запомнить, вызывало у него представление о чем-то вообще церковном, и отсюда возникло слово «Сусанна».

Саша опьянел так, что потерял сознание. Мы перевели его в мой кабинет, где он дремал в кресле. Была уже ночь, и перед нами с Володей вставал вопрос, как доставить Сашу домой. Мы пробовали его растолкать, но он угрюмо ворчал и погружался в сон. Наконец нам удалось поднять его с кресла, кое-как надеть на него пальто и шляпу и вывести на двор. Извозчиков уже не было, пришлось идти пешком. Саша был молчалив и мрачен. Но вдруг на Пречистенке он принялся убегать от нас. Мы бегали за ним, ловили его и наконец водворили в Полуэктов переулок.

Когда однажды я вернулся домой перед вечером, в комнате, освещенной заходящим мартовским солнцем, я увидел Зязю за весело кипящим самоваром. Она бодро поздоровалась со мной, как будто ничего особенного не произошло. Мы совсем не говорили о смерти моих родителей. Зязя водворилась в угловой комнате, куда был особенный ход через коридор, и скоро подружилась с кухаркой Варей, которая часами поверяла ей свои тайны и страдания, виновником которых был один ее друг, с большой бородой, маклер, имевший свою семью, но уже много лет проводивший все вечера у нас на кухне, а во время болезни моего отца составивший редакцию телеграммы в Петербург, к о. Иоанну Кронштадтскому с просьбой молиться за больного.

Скоро мы поехали с Зязей в Новодевичий монастырь, на могилу моих родителей. Был яркий голубой день: снег искрился и подтаивал, вороны с криком летали по набухающим веткам.

— Вот могила моих родителей, — сказал я Зязе.

Вдруг она, до сих пор бодрая и шутливая, обняла крест и начала вопить. Я оставил ее и пошел прогуливаться по могилам. Небо синело; белые фигуры надгробных изваяний, с поднятыми золотыми крестами, призывали куда-то вдаль. С деревьев капало, и на все кладбище раздавались вопли Зязи.

Часто навещал я бабушку во флигеле двора нашей гимназии. Бабушка переживала смерть дочери так, как она обыкновенно переживала смерть близких ей людей: в постели. Она не была на похоронах своего мужа и детей; исключением были похороны тети Наташи, после которых она слегла на месяц в постель. По-видимому, бабушка питала ужас к смерти и виду мертвых. Конечно, она порывалась ехать к гробам моих родителей, но ее уговаривали этого не делать, и она легко согласилась. Самоубийство моей матери от нее скрыли, и она всю жизнь делала вид, что не знает, как это произошло, делала вид, что верит нелепым басням об одновременной смерти супругов, о том, что моя мать умерла от разрыва сердца. Опять, как после смерти тети Наташи, я часами сидел с бабушкой; опять она обложила себя благочестивыми книгами, вспомнила об Eugenie Guerin, даже прочла книгу Трубецкого о Логосе, хотя как-то недоумевала, не найдя в этой книге никакой духовной пищи и оглушенная теориями Вельгаузена о Второ-Исайе [270]и о прочем.

Иногда мы заходили к бабушке с Борей, и она восхищенно называла нас молодыми Гете и Шиллером, что приятно льстило самолюбию. Эту дружбу бабушка понимала и одобряла, но «собутыльники» и «голубые острова», — и бабушкин взгляд вспыхивал иронией и недоумением. Поэты и художники в глазах бабушки были почти святые. Совсем другого взгляда держался Николай Васильевич Бугаев, недаром подозревавший бабушку «в опасном романтизме». Отношения Бори с отцом становились все более натянутыми. И корнем зла Николай Васильевич считал наш дом. Это дом Соловьевых виноват, что Боренька, который прежде знал наизусть все породы птиц [271], уклоняется от научного пути в сторону мистицизма и поэзии.