Сергей Соловьев - Воспоминания

В поэзии Блока этого периода есть ясно выраженное различение света и тьмы и воля стать на сторону света: «Все, дышавшее ложью, отшатнулось, дрожа». Есть и смирение перед тайной Церкви. Змеиному знанию, гносису царицы противопоставляется голубиная невинность царевны:

И наконец, в душе поэта происходит окончательный, спасительный кризис:

В эти годы Блок сознавал себя «недвижным стражем», хранящим в «приделе Иоанна» «огонь лампад». Но рядом со светлым обликом «Девы, Зари, Купины» и «Ангела-хранителя» [27]вставал и другой лик, сильно его тревоживший.

«Ты свята, но я Тебе не верю»…

«Ты гадаешь, меня не зови,

Я и сам уж давно ворожу» [28].

Иногда он стоит у порога храма, как истинный паладин Мадонны:

Ты здесь пройдешь, холодный камень тронешь,

Одетый страшной святостью веков,

И, может быть, цветок весны уронишь,

Здесь в этой мгле, у строгих образов.

Растут невнятно розовые тени,

Высок и внятен колокольный зов.

Ложится мгла на ветхие ступени,

Я озарен, я жду твоих шагов [29].

Но иногда:

Люблю высокие соборы,

Душой смиряясь, посещать…

Боюсь души моей двуликой

И осторожно хороню

Свой образ дьявольский и дикий

В сию священную броню.

В своей молитве суеверной

Ищу защиты у Христа,

Но из-под маски лицемерной

Смеются лживые уста.

И тихо, с измененным ликом,

В мерцаньи мертвенном свечей,

Бужу я память о Двуликом

В сердцах молящихся людей.

Здесь уже звучат ноты будущего Блока, поэта «Маски», «Арлекина», «Незнакомки».

В марте 1903 года я получил от Блока письмо. Оно звучало как вариант к его стихам:

Вот они — белые звуки

Девственно-горних селений…

Девушки бледные руки,

Белые сказки забвений…

Блок писал:

«Тебе одному из немногих и под непременной тайной я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни. Я женюсь. Имя моей невесты — Любовь Дмитриевна Менделеева. Срок еще не определен, и не менее года » [30].

В следующем письме, где он просил меня быть у него шафером, Блок писал:

«Радостно упрекать [31]друг друга в “несвоевременном” (как полагают!) “прерафаэлитстве” (как говорят!). Но дело в том, что

Суровый Дант не презирал сонета,

В нем жар любви Петрарка изливал,

Его игру любил творец Макбета [32]—

и многое другое все о том же… Тихий белый цвет, падающий с весенних яблонь, дает о себе весть».

Лето этого года Блок тихо проводил в Наугейме, с матерью, лечившейся от болезни сердца. Там написано прелестное стихотворение «Скрипка стонет под горой».

Свадьба была назначена на 17 августа. Я писал, что по некоторым обстоятельствам не могу быть. Блок прислал мне огорченное и ласковое письмо [33]. В последние дни дела сложились так, что я поехал.

Вечером 15 августа я неожиданно вошел в гостиную шахматовско- го дома, где Блок сидел с матерью и другими родными. На пальце его уже блестело золотое кольцо. На другой день мы вдвоем с ним поехали в соседнее имение Менделеевых Боблово, где жила невеста Блока. Любовь Дмитриевна встретила нас на крыльце и показалась мне олицетворением стихов:

Месяц и звезды в косах,

Выходи, мой царевич приветный [34].

Ее кузины убирали балкон зеленью. В крепко строенном доме Дмитрия Ивановича Менделеева мы обедали. Я сидел недалеко от великого химика, и мне как-то странно было видеть в натуре лицо, столь известное по картинкам в журналах. Рядом со мною сел шафер невесты, молодой польский граф Развадовский [35], которого Блок называл Петербургским мистиком [36]. Мы сразу с ним сошлись. Оба мы были настроены крайне ортодоксально и враждебно к новому религиозному движению, которое возглавлялось тогда Розановым и Мережковским. Граф был вегетарьянец. Д. И. Менделеев начал критиковать вегетарьянство. «Нельзя есть живое! — иронически говорил он. — Ну, а рожь, разве не живое?» Затем он начал смеяться над метафизикой. Он плохо видел, и сын читал ему вслух историю древней философии. Д[митрий] Щванович] в первый раз узнал системы Пифагора и Платона, и все это ему казалось порядочными глупостями. Развадовский отмалчивался, иногда возражал тихо и сдержанно. «Главное — смирение, — говорил он мне вполголоса. — Надо не выделяться, быть незаметным, сливаться с окружающей средой».

Уже стемнело, когда подали лошадей. Блок, низко поклонившись, поцеловал руку своей невесте, и мы отъехали. Еще раз, в эту знаменательную для него ночь, ехал он через тот лес, через который привык проезжать верхом глухою ночью. Ведь его роман начался очень давно, в лето после окончания им гимназии.

На другой день я приехал с розовым букетом к невесте, чтобы везти ее в церковь. «Я готова», — сказала Любовь Дмитриевна и поднялась с места. Я ждал у дверей. Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро крестил дочь дряхлой, дрожащей рукой и только повторял: «Христос с тобой! Христос с тобой!».

Наш поезд двинулся.

Священник церкви села Тараканова был, по выражению Блока, «не иерей, а поп [37]», и у него бывали постоянные неприятности с шахматовскими господами. Это был старичок резкий и порывистый. «Извольте креститься», — покрикивал он на Блока, растерянно бравшего в пальцы золотой венец, вместо того чтобы приложиться к нему губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было превосходно и священник особенно хорош. За свадебным столом, уставленным майонезами, я опять был рядом с графом Развадовским. Никогда его не забуду. Маленький, беленький, худой и неврастеничный, но упорный и сильный в своей слабости. Скоро мы уже пили на «ты». Он говорил мне, что климат Петербурга ему вреден и что он едет в южные страны. Речь зашла о Польше, о католичестве и Пресвятой Деве. Граф готовился к пострижению в монахи [38]. Осенью того же года Блок, со своей загадочной манерой выражаться, писал Белому о Развадовском:

«Теперь один из нас, верных испанской звезде, быть может, уже идет по дороге к Кракову в черной рясе» [39].

Обед подвигался к концу. Пили «за науку», пили «за работающего на духовной ниве», т. е. за приходского дьякона. Молодые должны были уезжать в Петербург с ближайшим поездом. Любовь Дмитриевна скоро показалась из своей комнаты, но уже не в белом, а изящном сером дорожном костюме. Отъехала коляска. Мы долго еще говорили с графом и жали друг другу руки. К вечеру я вернулся в опустевшее Шахматове, где около пруда бродили гуси — свадебный подарок местных крестьян.