Сергей Соловьев - Воспоминания

По приезде в Петербург Блок нашел письмо из-за границы от графа Развадовского, которое выписал мне целиком [59]. Граф между прочим писал:

«“L’homme propose, Dieu dispose” [60]. К сожалению, нам не пришлось увидеться. Случилось мне, что я покинул Петербург, и вероятно, навсегда. Петербурга я не люблю, и мне его не жаль. Слишком в нем много холода, много эгоизма. А я все искал в людях сердца… Запад мне гораздо более по душе, чем Восток… Через месяц едем в Рим. Что делает “Новый путь”, что Мережковский, что Розанов и их последователи? Расширяется ли власть тьмъР .» [61]

Брюсов, с которым Блок познакомился в Москве [62], произвел на него потрясающее впечатление. Брюсов был в зените своего таланта, он читал свои новые стихи «Конь блед» и старые «Приходи путем знакомым» [63]. Напев хореев «Конь блед» заметен в стихотворении Блока «Утром, когда люди старались не шевелиться» [64]. «Жду я смерти близ денницы» Блок сам назвал «Подражанием» [65], разумея «Приходи путем знакомым». Вообще в этот период Блок подошел к Брюсову как в темах, так и в ритмах своей поэзии. Когда я написал ему небольшую сравнительную характеристику его поэтических приемов и приемов Брюсова [66], он мне отвечал:

«Я совершенно не могу надеяться вырасти до Брюсова, даже теперешнего. А что будет его будущая книга! Буду ждать с восхищением и надеждой» [67].

И в том же письме:

«Чувствую, что тут наступает что-то важное для меня, и именно после наших мистических встреч в Москве. Во всяком случае могу формулировать (донельзя осторожно) так: во мне что-то обрывается и наступает новое в положительном смысле, причем для меня это желательно, как никогда прежде. Я чувствую неразрывную связь с Мережковскими только как с прошлым и в смысле отучения от пошлости и пр. Теперь меня пугает и тревожит Брюсов, в котором я вижу, однако, неизмеримо больше света, чем в Мережковских. Вспоминаю, что апокалиптизм Брюсова (т. е. его стихотворные приближения к Откровению) не освещены исключительно багрянцем или исключительно рациональной белизной, как у М[ережков]ских. Что он смятеннее их (истинный безумец), что у него есть детскоев выражении лица, в неуловимом, что он может быть положительно добр. Наконец, что он без сомнения носит в себе возможности многого, которых М[ережков]ский совсем не носит, ибо большего уже не скажет! Притом мне кажется теперь, что Брюсов всех крупнее — и Мережковского. Ах, да! Отношение Брюсова к Вл. Соловьеву — положительное, а Мережковского] — вполне отрицательное. Как-то М[ережков]ский сказал: Начитались Соловьева, что ж — умный человек (!?!). Вообще я могу припомнить много словечек Дм[итрия] Сергеича, не говорящих в его пользу. Но он важен и считаться с ним надо» [68].

Весной 1904 года Блоки рано, в апреле, переехали в Шахматово, «главное — для ландышей», как писал Блок Белому [69]. Я держал экзамен зрелости и между трудными для меня экзаменами по математике успевал приезжать в Шахматово, хотя от станции Подсолнечная приходилось ехать на лошадях около двадцати верст. Блок и Любовь Дмитриевна жили вдвоем во флигеле, никого из родных не было. Имение было сдано в аренду латышу Мартину, которого я называл «морским котом» из Фаустовой кухни ведьмы [70].

Деревья еще едва распускались, и свистали редкие птицы, когда я в первый раз подъехал к шахматовскому флигелю. Блок был одет в русскую рубашку, помолодевший, я назвал его «греческим мальчиком». Перед закатом солнца мы ходили в лес за фиалками. Любовь Дмитриевна, несмотря на свое цветущее здоровье, скоро уставала, садилась на пень и завертывала фиалки мохом.

На перекрестке, где даль поставила,

В печальном весельи встречаю весну.

На земле еще жесткой

Пробивается первая травка,

И в кружеве березки —

Далеко — глубоко —

Лиловые скаты оврага Она взманила,

Земля пустынная!

В одну из этих весенних поездок в Шахматово я нечаянно сел в поезд, не останавливавшийся до Клина. Уже вечерело, когда я слез в Клину и стал нанимать лошадей до Шахматова. Это было порядочно далеко. Холодело, а на мне было очень легкое пальто. Но что же делать? Не возвращаться же в Москву! Нанял лошадей и поехал. Опять пошли горы, обрывы, овраги… Заря тускло краснела. У меня в голове подымались строфы:

Отзовись, отзовись! Из-за тучи сверкни

Запоздалой зари огоньком.

О свидании нашем, как в прежние дни,

Не скажу, не скажу ни при ком…

Иль опять, не блеснувши, уйдешь за туман,

И во мраке измучаюсь я?

Иль последний обет — только новый обман,

Золотая царица моя? [71]

Я проезжал мимо имения Менделеевых, Боблова, где в прошлом году пировал на свадьбе Блока. Уже везде были погашены огни, соловьи трещали в парках. Когда я достиг Шахматова, конечно, там уже давно спали. Латыш Мартин встретил меня грозным окриком. Вообще мы с ним не очень ладили, и после одной моей выходки он заявил: «Серега надо на большой кнут». У него была дочка Катя, невзрачная и белоглазая, и я развлекал Блоков стихами:

Там, там блаженство, там отрада,

Туда летит моя душа,

Где на заре скликает стадо

Младая дочка латыша.

Я к ней приду в начале лета

И, покрасневши, молвлю: Кет,

От декадентского поэта

Примите ландышей букет.

И станет жизнь блаженным раем:

Букет мой Катя примет, ты ж

Будь в это время за сараем

И не смотри на нас, латыш.

Я постучался в окошко Блоку. Он узнал мой голос, оделся и впустил меня. Я начал рассказывать мое бедственное путешествие от Клина. Из другой комнаты раздался сострадательный голос Любови Дмитриевны: «Несчастный!»

Она тоже оделась и напоила меня чаем. Блок проводил меня на место ночлега, в большой дом. Заря уже занималась, кричал петух. Блок с радостью смотрел на зарю: эту ночь он чувствовал какую-то тревогу, которая утихала с рассветом.

Немного поспав, я сел на балконе большого шахматовского дома и принялся за математику. Блок с Любовью Дмитриевной прошли гулять в лес. На Любови Дмитриевне был надет черный берет, в котором Блок играл Гамлета в год окончания им гимназии, когда были написаны первые стихи к Офелии. Когда мне надо было возвращаться в Москву, Блок и Любовь Дмитриевна проводили меня до станции.

Этой весной, собственно, и кончаются светлые воспоминания моей дружбы с Блоком.

Письма его становились холоднее. 21-го октября 1904 года он писал мне:

«Почему ты придаешь такое значение Брюсову? — Я знаю, что тебя несколько удивит этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабкивается из-под тяжести его стихов. Но ведь что прошло, то прошло. Год минул как раз с тех пор, как “Urbi et Orbi” начало нас всех раздирать пополам. Но половины понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь другого… Мне искренно кажется, что “Орфей” и “Медея” [72]далеко уступают “Urbi et Orbi”. Почти так же немного выше — “Конь блед”. И так должно быть всегда после затраты чудовищных сил (а ведь Брюсов иногда тратил же их “через силу”). После сильного изнурения пища сразу в рот не полезет.