Сергей Соловьев - Воспоминания

Путешествие по Италии имело для Блока большое значение. Уже в его ранних стихах было много от итальянских прерафаэлитов: и золото, и лазурь Беато Анжелико, и «белый конь, как цвет вишневый» [91], как на фреске Беноццо Гоццоли во дворце Риккарди [92], и что-то от влажности Боттичелли. И действительно, в Умбрии в нем ожили напевы стихов о Прекрасной Даме.

С детских лет — видения и грезы,

Умбрии ласкающая мгла.

На оградах вспыхивают розы,

Тонкие поют колокола [93].

Особенно тонко почувствовал он Равенну, где «тень Данта с профилем орлиным» пела ему о «новой жизни» [94]. В стихотворении «Успение» он воспроизвел всю прелесть Треченто:

А выше по крутым оврагам Поет ручей, цветет миндаль,

И над открытым саркофагом Могильный Ангел смотрит вдаль!

Здесь вновь дыхание миндальных цветов, как в юношеском подражании Экклесиасту:

Миндаль цветет на дне долины,

И влажным зноем дышит степь [95].

Но в некоторых из итальянских стихов меня неприятно поразили мотивы «Гавриилиады» [96]. Когда я сказал об этом Блоку, он мрачно ответил: «Так и надо. Если б я не написал “Незнакомку” и “Балаганчик”, не было бы написано и “Куликово поле”».

За обедом мы говорили о моей предстоящей поездке в Италию. Был серый, сырой день, белый туман окутывал болота. «Поезжай в Умбрию, — сказал Блок. — Погода там обыкновенно вот как здесь теперь».

На стене висела фотография Моны Лизы. Блок указывал мне на фон Леонардо, на эти скалистые дали, и говорил: «Все это — она, это просвечивает сквозь ее лицо». Но в общем разговор не клеился. Мы больше шутили. Я уехал из Шахматова очень скоро и больше не видал его.

Летом 1912 года, когда в моей жизни произошел весьма радостный для меня перелом [97], я, вспомнив старое, написал Блоку интимное письмо, напоминавшее нашу прежнюю переписку [98]. Он отвечал мне с большим чувством, но это было его последнее письмо ко мне [99].

Мы виделись еще несколько раз в Петербурге. Раз он увез меня к себе пить чай после моего доклада в Религиозно-философском обществе [100]. Он жил тогда вместе с матерью и отчимом Кублицким, который был генералом и занимал прекрасную квартиру на Офицерской [101], так непохожую на бедную и темную квартиру казарм Гренадерского полка, где протекала юность Блока и первые годы его брачной жизни. Оба мы были тогда всецело поглощены войной и Галицийским фронтом.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей… [102]

Было то в темных Карпатах,

Было в Богемии дальней…

То же пелось и мне, я уезжал во Львов… [103]

Последний раз виделись мы с моим троюродным братом в октябре 1915 года. Он жил вдвоем с Любовью Дмитриевной, которая играла на сцене в театре Яворской [104]. Очень он был грустен. Говорил, что совсем не пишет стихов и что, может быть, ему, как Фету, суждено петь только в юности и старости. Когда я отказался от третьей котлеты, он вдруг как-то взволновался и испуганно проговорил: «Это ужасно, это ужасно! ты ничего не ешь». О «главном» мы не говорили, зато в некоторых вопросах «не главных» очень поняли друг друга. Блок был страшно увлечен Грибоедовым, говорил даже: «Он мне дороже Пушкина». Развивал мысль о «пушкинско-грибоедовской культуре», которая, по его мнению, была уничтожена Белинским, отцом современной интеллигенции. Он готовил к печати издание стихов Аполлона Григорьева, где в предисловии порядком доставалось «неистовому Виссариону» [105].

Больше мы не встречались. В августе 1921 года в Отнаробе [106]городка Балашова, где я жил, была получена телеграмма о смерти Блока. Вскоре я получил от Белого письмо с подробным описанием последних месяцев жизни друга моего детства. Образ молодого Блока возник передо мною, и мне захотелось поделиться моими воспоминаниями с теми, кому дорога память преждевременно угасшего поэта.

Поэт Пяст, в статье «О “первом томе” Блока» [100], рассказывает, что в один из последних годов Блок однажды сказал своей матери: «Знаешь что? — я написал один первый том. Остальное все — пустяки». И около того же времени он говорил: «Терпеть не могу людей, которым больше всего нравится второй том». «Этот именно том и является, к сожалению, наиболее популярным», — добавляет от себя Пяст.

Во втором томе золото, лазурь и лилии «Стихов о Прекрасной Даме» сменились ржавчиной и плесенью болот, ангелы и рыцари в кольчугах— чертенятками, арлекинами; «Хранительница-Дева», «Золотокудрая Царевна» — Незнакомкой со страусовыми перьями, Снежной маской. Земля отрекается от неба во втором периоде творчества Блока, она хочет жить своей жизнью, влюбляется в свою самость и тварность. Но, отрешенная от духовного света, от небесного золота и лазури, она коченеет и леденеет, наступает «снежная ночь». Яд земного сладострастия оказался трупным ядом. За «снежной ночью» — «ночные часы». Больше нет зеленых, влажных тонов «Нечаянной радости», синевы «Снежной ночи». Колорит поэзии Блока — черно-лиловый, его окружают образы Ада. «Там сумерки лиловые легли». «Знакомый ад глядит в пустые очи». «Где спутник мой? О где ты, Беатриче?» [107]. Но небесная Беатриче, «благодать и вера», не может спуститься в ад, поэт лишен и верного проводника Вергилия — естественного разума. Брезжит «седое утро». Какое утро! Тяжело читать эту последнюю книгу Блока [108]. Гейневская ирония и сухое, горькое озлобление «Последних песен» Некрасова отравили здесь самые родники творчества. Но та «Подруга светлая», которой он служил в «приделе Иоанна», та «Золотокудрая», перед которой он когда-то склонил знамена, может ли Она забыть своего возлюбленного, своего рыцаря? Нет, ее небесная любовь неизменна, ее зов достигает и до лиловых пропастей Ада.

Наш путь степной, наш путь в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы ночной и зарубежной

Я не боюсь [109].

Прежний рыцарь воскресает в Блоке, напев его крепнет. В нем — дикий ветер донской степи и свист стрел. И та же самая, которая являлась ему в «темном храме» [110]и роняла «цветок весны у строгих образов»" [1], она сходит к нему в «одежде, свет струящей», он слышит «вещим сердцем» ее голос в криках лебедей над «темным Доном»…" [2]Недаром на последних страницах своей первой книги он сказал:

Я знаю, не вспомнишь

Ты, Светлая, зла,

Которое билось во мне,

Когда подходила Т

ы, стройно-бела,

Как лебедь, к моей глубине [113].

Для многих лик Музы Блока всегда один. Это — «Прекрасная Дама», «Незнакомка», «Снежная маска». Но недаром еще в 1902 году Блок говорит о двух женственных образах и стремится к одолению той, которая его «тревожит, вознеслась горделиво и кощунственно, тогда как Другая посещает редко и мимолетно» [114]. Да, небесные откровения редки и мимолетны, тогда как «откровения преисподней» [101] [115]всегда к нашим услугам. И пусть образ «Хранительницы-Девы» совсем померкнет в последующей поэзии Блока. Он сам знал, что этот образ встанет в его смертный час.