Сергей Соловьев - Воспоминания

Какие-то хладные финские волны плещут мне в душу в доме Лихутина. Здесь нет органической семьи: торжественные воспоминания, апофеоз историка России, истерические слезы и сарказмы тети Нади, художественная богема тети Сены, мещанство старой Анны Кузьминичны с большими серьгами в ушах и надо всем — раскатистый хохот дяди Володи, похожий на ржанье жеребенка.

Дед мой Сергей Михайлович Соловьев, сын священника при Московском коммерческом училище Михаила Васильевича [91], был самобытный русский кремень, сочетавший в своей природе самые разнородные свойства. Родившись недоноском, из слабого, нервного и чувствительного ребенка он сам, усилием своей воли, сделал себя железным человеком и неустанным работником. Под ледяной корой, под гордой внешностью, при механически размеренном строе жизни в нем таился огонь гнева и нежное поэтическое сердце. «Записки» Сергея Михайловича на многих производят тяжелое впечатление, благодаря резким отзывам о современниках, и особенно о Хомякове [92]. Но следует помнить, что Сергею Михайловичу приходилось завоевывать каждый шаг упорной борьбой. Во-первых, он был чужой в дворянской и аристократической среде, где царствовал авторитет Карамзина, а именно этот авторитет пришлось поколебать автору «Истории России» [93]. Но была и более важная причина отчуждения Сергея Михайловича от господствующих в обществе течений. В силу сложившегося у него нравственного и общественного идеала он не мог примкнуть ни к одной из партий и всегда плыл против течения. Русский патриот и убежденный западник, основатель критического метода в русской истории и твердо верующий православный, либерал, не любивший Николая I-го и Филарета [94], и мрачный пессимист, и консерватор в «эпоху великих реформ» — Сергей Михайлович никогда не имел опоры вне себя, вне своей совести и веры. Это положение неотдыхающего борца сделало его несколько угрюмым и тяжеловатым для окружающих. Он бывал страшен. Порывы его гнева разражались как гроза, все трепетало и валилось, а сам Сергей Михайлович после таких припадков заболевал в точном смысле слова: у него делалось разлитие желчи. Время свое он распределял строго по часам, решив во что бы то ни стало написать «Историю России» и выпускать в год по тому. Вставал он неизменно в семь часов и сразу садился за работу. Затем ехал в университет или в Архив [95]. Ложился спать не позднее одиннадцати. После вечернего чая посвящал один час просматриванию корректур или чтению легких книг, преимущественно географических. Летом он также работал без перерыва и вставал в шесть часов.

При этом семья у него была большая (двенадцать человек детей, из которых четверо умерло в детстве); первые годы супружества ему приходилось очень туго в материальном отношении. Жена его Поликсена Владимировна поставила себе целью охранять покой мужа, и дети воспитывались в благоговейном страхе перед отцом. С Сергеем Михайловичем не только нельзя было заговорить в течение рабочего дня, но даже попадаться ему на глаза, когда он проходил по комнатам. Никакие гости не допускались за вечерним чаем, за исключением пятниц, когда собирались профессора. Но характерно, что при таком жестоком порядке Сергей Михайлович был обожаем детьми. А у Владимира и у Михаила [96]до конца жизни сохранилось к отцу благоговейно-нежное отношение, которое всего лучше передать римским понятием pietas [97].

В своей автобиографии (ненапечатанной) Владимир Сергеевич говорит об отце: «Отец наш, хотя не занимался прямо нашим воспитанием, оказывал на нас самое благотворное влияние. Помимо того значения, которое он имел в семье как человек нравственного авторитета и всецело преданный умственному труду и идеальным интересам, кроме этого, отец, не вмешиваясь в нашу тогдашнюю детскую жизнь, умел в самые важные моменты, по крайней мере, моего духовного развития, оказать на него наилучшее действие. Так, когда в детстве мной овладело крайнее религиозное возбуждение, так что я решил не только идти в монахи, но, ввиду возможности скорого пришествия антихриста, я, чтобы приучиться заранее к мучениям за веру, стал подвергать себя всяким самоистязаниям, отец — сам человек глубоко религиозный, но чуждый исключительности — подарил мне в день именин, вместе с житиями святых, — Олимп доктора Петискуса [98], обильно украшенный изображениями греческих богов и богинь. Эти светлые образы сразу пленили мое воображение, расширили и смягчили мою религиозность».

Также и в статье «С. М. Соловьев» Владимир Сергеевич говорит об отце: «Широта научного взгляда, просвещая и очеловечивая патриотическое чувство, оказывает такое же благотворное влияние и на чувство религиозное. Глубокая сердечная вера у автора “Записок” была совершенно свободна от той напряженности, которую поверхностный взгляд принимает за силу» (Собрание сочинений Влад. Соловьева, VI, 644").

Моя тетка Мария Сергеевна [100]рассказывала мне, что однажды в детстве ее обещали взять в театр и вдруг в последнюю минуту решили оставить дома. Девочка пришла в отчаяние и решилась на безумнодерзкое средство. Она бросилась прямо к отцу с воплем: «Меня обещали взять в театр, — и вот не берут». Неожиданно для всех Сергей Михайлович возвысил голос: «Что? Обещали и не берут? Взять ее». Но та же Мария Сергеевна рассказывала мне и о другом случае. Во время Турецкой войны она со своей подругой Катей Лопатиной [101]решила тайком бежать в Герцеговину и разыграть там роль Иоанны д’Арк. План был раскрыт, и побег не удался. Когда Сергей Михайлович увидел пойманную беглянку, то закричал: «Уберите ее от меня: я убью ее!» И только к вечеру ласково заговорил с девочкой и нашел в ее безумном поступке наследственные черты какой-то бабушки. Сергей Михайлович был довольно редким, но весьма типичным для России человеком, сочетавшим в себе глубокую веру со страстью к науке и цивилизации. И этим, и непреклонным, независимым характером он напоминает Ломоносова. Он не терпел двух вещей: хитрости и юродства, считая то и другое проявлением слабости, женственности и азиатчины. Смысл жизни он полагал в деятельности и борьбе. Отсюда его резкий европеизм и отвращение к Востоку. «Для восточного человека, — говаривал Сергей Михайлович, — типичная одежда — халат, символ бездеятельности и лени; идеальная европейская одежда — фрак, при котором все члены тела свободны для деятельности». Сам он основным свойством своей природы признавал некоторую «торопливость», которую ошибочно принимали за «аккуратность»; он везде приходил первым, раньше всех. Когда здоровье пошатнулось, обозначились болезни печени и сердца, он главное беспокоился о том, что не успеет кончить «Историю России» и отказывался ехать лечиться на курорт до окончания своего труда.