Сергей Соловьев - Воспоминания

В конце сада была каменная площадка, прямо над морем: оттуда были видны Капри и дымящийся Везувий, о котором так мечтал дядя Коля. На этой площадке мы часами сиживали с Таней, играя в карты или читая. Таня читала мне вслух сказки Андерсена, «Книгу чудес» Готорна [169]и «Тысячу и одну ночь». Иногда в ней просыпалась поэтическая тоска русских девушек, и, смотря на море, она говорила: «Была бы я птицей. Полетела бы далеко-далеко». В Италии сказался в Тане природный ум и такт. Она быстро освоилась со всем окружающим, изучила итальянский язык; обедая вместе с английскими и американскими прислугами, носившими шляпы и державшими себя как дамы, Таня называла себя мисс Грач, что звучало совсем поанглийски (фамилия ее была Грачева), и пользовалась успехом у итальянских лакеев.

Через пещеры, где росли кактусы, дорога вела на морской берег. Я собирал раковины и все, что оставлялось на песке приливом. Попадались морские коньки, громадные медузы. Я приносил домой полуживых существ, которые скоро протухали, так что приходилось их выбрасывать. Большое впечатление произвел на меня сбор винограда. Весь сад был в каких-то пьяных парах. В полутемном сарае свалены были снопы виноградных ветвей, на них плясали босые итальянцы, распевая веселые песни. Мутный и вспененный виноградный сок с шумом бежал по желобу.

В отеле «Cocumella» случилось со мной нечто вроде первого увлечения. Я особенно пристрастился к младшей дочери Гарджуло Генриэте, черноглазой, с розовыми, всегда немного надутыми губками. После обеда обыкновенно подавался десерт из фруктов, фиги и очень жесткие персики. Я не съел свой персик, а потихоньку опустил его в карман, решив подарить Генриэте. Но ее не было видно. Я пытался о ней спросить ее брата Рафаила, он долго меня не понимал, наконец радостно кивнул головой — дескать, понял — и, явившись к моей матери, наклонил голову, спрашивая, что ей угодно. Она с удивлением сказала, что ничего, и молодой Гарджуло, пожав плечами, удалился. В конце дня, проходя мимо кухни, я услышал веселый смех Генриэты, готовившей обед с сестрами. Я поспешно сунул ей в руку персик и убежал, а вдогонку мне грянул хохот всех трех сестер и брата Рафаила, который принялся рассказывать, как я приставал к нему весь день. Я с негодованием спрашивал Таню: «Чему они смеются?»

Чудные два месяца. Солнце, море, гнилые лимоны, кожура винных ягод, персики, «Книга чудес» Готорна. Впервые передо мною всплывают чарующие образы дубравной четы — Филемона и Бавкиды, страшный Минотавр, собирающая весенние цветы Прозерпина. Родители мои ездили на извозчике в Помпею, но меня с собой не брали. Только издали любовался я дымом древнего Везувия.

За обедом читали письмо от тети Саши: «Наташа живет так близко от меня, что я недавно шла к ней, неся цыпленка на тарелке». Бабушка еженедельно присылала четыре странички, написанные ее изящным, бисерным почерком.

К ноябрю мы уже в Риме.

Темный Рим. Мой любимый, любимый город. Вечный Рим. Мы прожили в нем до весны. Встают в моем уме бесчисленные фонтаны, статуи, статуи; осененный пиниями сад Пинчио, где я проводил с Таней все утро, собирая желуди и читая под бюстами древних императоров [170]. Мы поселились в гостинице «Мигель», полной англичан и американцев. Каждый день шли мы на Пинчио, мимо церкви Св. Троицы на горах, под Испанской лестницей [171], где толпились красивые натурщицы в цветных платьях. Часто попадались нам навстречу процессии семинаристов в красных сутанах и круглых красных шляпах. В окнах магазинов постоянно прекрасный юноша Себастьян, со страдальческими глазами, со впившейся в бок стрелой; статуэтки папы Льва XIII [172], св. Петра, сидящего на троне.

Здесь впервые я начал посещать каждое воскресенье русскую церковь. Помню, как неожиданно в коридоре посольства, где стоял седой швейцар с булавой, различил я запах ладана. Отворялась дверь, и я попадал в рай. Старый седой архимандрит Пимен так хорошо служил. Помню, что первая обедня, на которую мы пришли, была в день святой Екатерины. Раз меня взяли ко всенощной. Эта служба показалась мне еще таинственней и упоительней, чем обедня.

Однажды отец сказал мне, что возьмет меня в гости к архимандриту Пимену. Я испугался тогда, но как бы вы думали, чего? Жены архимандрита Пимена. У меня был страх вообще перед «дамой», «барыней». Я любил мужчин, барышень, девочек, но «дама» меня пугала. Думаю, что это чувство развивалось у меня отчасти под влиянием кухни, где слово «барыня» произносилось часто с затаенным недоброжелательством. Итак, всю дорогу я боялся жены архимандрита Пимена. Как мне было приятно сидеть с этим ласковым среброкудрым старцем. Но в душе была тревога и ожидание: вот отворится дверь и покажется… его жена. Однако этого не случилось. И как я облегченно вздохнул, узнав на обратном пути от отца, что жены у архимандрита Пимена не только нет, но и не может быть.

Большим праздником для меня было посещение нас в отеле архимандритом Пименом. Он подарил мне несколько благочестивых книжек и скоро собрался уходить, говоря: «Вечером меня могут на улице тронуть». Стояли дни Карнавала.

В Риме я усиленно занялся литературой. Стряпал маленькие книжки, старался по всем правилам написать титульный лист, а на обложке помещал список других сочинений того же автора. Родители мои читали «Олимп» Дютшке [173]. Они дали мне эту книгу, и Таня прочла всю ее вслух. Там было много цитат из Гомера, и тут я впервые подпал очарованию греческой поэзии. Интерес к мифологии, разбуженный книгой Готорна, был окончательно разожжен. Все боги меня волновали, и к их приключениям и борьбе я относился со страстью. Полюбил я и круглые монеты, и бородатые Гермы [174], но больше всех Афродиту. Я готов был проливать слезы, когда ее обижали, и ненавидел Диомеда и Артемиду. Из впечатлений церкви и «Олимпа» образовалась в моем уме порядочная мешанина. Я пытался служить на лестнице отеля «Митель» какие-то обедни и поминал все время «Геру — покровительницу брака» и «короля испанского». Когда мои родители в Великий четверг отправились слушать двенадцать Евангелий [175], я попросил Таню: «Прочти-ка мне двенадцать раз подряд все стихотворения из “Олимпа”». Но Таня смекнула, чем это пахнет и чем вызвано число двенадцать, и, не говоря уже о том, что перспектива читать двенадцать раз подряд одно и то же не могла ей улыбаться, сказала мне, что это грех, и наотрез отказалась читать.

В Риме разыгрались у меня новые ночные страхи. Должно быть, витрины магазинов, обилие мучеников, скелетов и гробниц подействовало на мое воображение. По ночам мне стало мерещиться такое, что, когда темнело и вспыхивал газ в шумном и веселом отеле, сердце у меня занывало оттого, что близится ночь. А мать по ночам долго стояла над моей постелью, стараясь меня успокоить. Особенно напугали меня скелеты над гробницами в церкви San Pietro in Vincoli [176]. Я возненавидел эту церковь. Зато храм ватиканского Петра [177], который как будто не нравился моим родителям, меня очаровал. Радужные фонтаны на площади, свет, веселая живопись, самая громадность храма — все было мне по душе… А откуда-то с хор доносилось пение вечерних антифонов [178]…