Сергей Соловьев - Воспоминания

Родителей моих ждало в Москве большое огорчение. Тетя Саша заболела психически, а бабушка старательно скрывала это от нас в своих письмах, предвидя, что мой отец, узнав о болезни тети Саши, сейчас же бросит Италию и вернется в Москву, не поправив своего здоровья.

Мать повезла меня в больницу к тете Саше. Как все больницы этого рода, она помещалась на окраине города. Старая содержательница сумасшедшего дома принесла «Давида Копперфильда» и показывала мне картинки. Под одной было подписано: «Хам схватил меня». «Это Хам?» — спросил я, указывая на картинку. Довольно было этой фразы, чтобы содержательница сумасшедшего дома начала восхищаться моим необыкновенным умом. Тетя Саша, взволнованно моргая, потребовала, чтобы госпожа Голубева удалилась, ссылаясь на то, что ей надо поговорить с сестрой наедине.

— Ах, все равно, я на одно ухо глуха, — ответила госпожа Голубева, не двигаясь с места, на что тетя Саша гневно воскликнула: «Что за глупости!»

Ничего особенного я в тете Саше не заметил. Только когда речь зашла о сборах в Дедово, она дрожащим голосом заговорила: «Ого, ого! А я-то, а я-то?» Потом она начала жаловаться, обращаясь ко мне: «Дядя Саша сколько раз ко мне приезжал… его не пускают».

Лесть госпожи Голубевой произвела на меня самое отрадное впечатление; я еще не знал, что в сумасшедших домах особенно обхаживают посетителей. Не помню, долго ли прожила тетя Саша в больнице, через год я помню ее здоровой в Дедове. Впоследствии я узнал, что это ее расстройство было уже второе.

С Италией кончается первая светлая полоса моей жизни. Квартира в Сивцевом Вражке, где мы поселились с осени, оставила во мне самое мрачное воспоминание.

Первым длительным горем моей жизни была вражда между моей матерью и няней Таней. Это началось, когда мы переехали в Сивцев Вражек, раньше ничего подобного не было. Ни в прежней квартире, ни в Италии мама с Таней не ссорились. Отчего возникла ссора? Может быть, мать начинала ревновать меня к Тане; может быть, Таня, чувствуя, что моя привязанность делает ее особо влиятельной в доме, начинала иногда вести себя немного нахально. В пику Тане моя мать возлюбила Наташу Попкову, поступившую к нам в горничные. Попковы в Дедове были первыми после Григория приближенными ко двору моей бабушки, и эти две семьи — Попковы и Арендателевы — ненавидели друг друга. Впрочем, сам Григорий едва ли когда-нибудь ненавидел; все дело было в бабах.

Иван Николаевич Попков был иного культурного типа, чем Григорий. Происходил он из дьячков, о чем отчасти свидетельствовала его фамилия; извозничал в Москве, крестьянин был неважный, но хитрый и обходительный, со вздернутым красным носом. Жена его Алена Максимовна была баба тонкая и слыла в деревне ведьмой. Она умела очаровывать барских детей и дарила мне двухжелточные яйца. Ходили темные слухи, что в раздоре между Попковыми и Арендателевыми была романтическая подоплека. Болтали, что Григорий пережил увлечение «ведьмой» Аленой Максимовной. Вероятно, то была брехня. Правда, богатырь Григорий Семенович обладал сердцем нежным и чувствительным и после смерти дряхлого отца, вместо того чтобы радоваться исчезновению лишнего рта в доме, потерял сон, плакал по ночам и, съездив к земскому врачу, привез склянку брома, но все же представить себе Григория страдающим от чар Алены Максимовны я отказываюсь… Нет, это выше моего воображения. Родители, покровительствуя моей дружбе с детьми Григория, к семье Попковых относились не без опасения и контролировали наши отношения. И действительно — никто другой, а именно Иван Николаевич Попков преждевременно изъяснил мне, чем мерин отличается от жеребца, а я поторопился поделиться новыми сведениями с тетей Наташей.

Не из какого другого места, а именно из избы Попковых принес я на усадьбу песню о том, как милый покинул девушку и оставил ей на память малютку на руках:

И вот курносая Наташа Попкова водворилась у нас в Москве, и мама решительно стала оказывать ей предпочтение перед Таней. До меня доходили ужасные слухи о том, чтобы отправить Таню и оставить одну Наташу. Таня ревновала к Наташе безумно. Раз, когда я имел неосторожность рассказать ей, что я гулял с Наташей у храма Спасителя и было очень весело, Таня злобно ответила:

— Ну, что же. Вот и останешься с одной Наташей, если тебе с ней весело.

Какие-то интриги вела Алена Максимовна, появляющаяся иногда в кухне. Раз Таня сообщила мне, что у Попковых умер мой любимый жеребенок, которого я нашел заброшенным в лесу, кормил с рожка молоком и отдал на зиму к Попковым.

— А жеребенок умер, — воскликнул я, вбегая в гостиную.

— Ах, дура эта Таня, — раздраженно заметила моя мать, обращаясь к отцу: — Алена сказала мне по секрету, чтобы я не говорила Сереже, понимая, как это его огорчит, а Таня все разболтала.

Я бегу к Тане.

— А мне Алена велела тебе рассказать, — говорит Таня, и лоб ее омрачается, — она больно хитра.

Особенно скверно бывало, когда Таня как-то украдкой убегала «постирать». Не понимаю, почему стирка белья была таким незаконным явлением, тем более что у бедной Тани не могло быть к ней особого пристрастия, так как она страдала ревматизмом в руках и пальцы у нее распухали от стирки, — но от одного слова «постирать» мне становилось грустно. Начинался какой-то секрет между мной и Таней, секрет открывали, и в гостиной разражался скандал.

Однажды мои родители сидели за послеобеденным чаем, и Таня о чем-то препиралась с мамой. Вдруг Таня говорит вызывающим и насмешливым голосом:

— Барыня, ведь Сережа-то мой.

— Нет, не твой, а мой, — мрачно и серьезно отрезала моя мать.

Потом на кухне я слышу хихиканье Тани; издеваясь над мамой, она рассказывает Наташе про — «нет, не твой, а мой», — а Наташа взвизгивает:

— Таня, да ну, как не совестно.

Я глубоко возмущен и оскорблен за маму: я начинаю понимать, что ее баловница и любимица Наташа Попкова нисколько ее не любит и готова издеваться над ней с Таней, забывая взаимную вражду и соперничество, соединяясь вместе против враждебного существа, имя которому «барыня».

Но эта домашняя распря, все больше удаляя меня от матери, нисколько не влияла на мои отношения к отцу. Хотя я мал и глуп, но я уже понимаю, что моя мать не всегда видит людей и их отношения в верном свете. Никто не любит меня так, как она, но она не входит в мои интересы так, как тетя Наташа или Таня; ей бывает скучно со мной, я это чувствую. Она предпочитает часами говорить с отцом о совершенно непонятных мне вещах. При горячем, любящем, самоотверженном сердце, у моей матери не было дара привлекать к себе сердца простых людей, мужика или ребенка, в чем она была прямой противоположностью моему отцу. Она любила «горестно и трудно» [191], и в ней мало было непосредственной ласки. И если она ревновала меня и к тете Наташе, и к Тане, она была не права; потому что тем было со мной весело, а ей скучно; когда она сидела со мной, чувствовался долг, принуждение, что-то вымученное. Чем больше я рос, тем более узнавал и любил мою мать, но, страшно сказать, в детстве я ее мало любил, особенно когда она воевала с Таней и, как мне казалось, несправедливо обижала ее. Этот надрыв в семье, начавшийся по возвращению из Италии, длился пять лет, и чем дальше, тем хуже. Редко выдавались счастливые полосы. Но скоро я нашел средство борьбы с неприятностями на кухне; моей душе начал открываться новый мир.