Сергей Соловьев - Воспоминания

Первое время после возвращения из Италии я пребывал в полном язычестве. Иногда мне даже приходила в голову мысль; а что, если эти боги — Аполлон, Афродита, Артемида — и есть настоящие боги, а не Иегова, не Христос? Но эта мысль не шла дальше формы: «А что — если?» Я продолжал изучать «Олимп», писал маленькие монографии о богах и богинях и делал книжки, соблюдая титульный лист, ставя год издания и помещая сзади список моих произведений, напечатанных и готовящихся к печати. Дядя Тяп приходил в восторг и взвизгивал, обращаясь к тете Наташе:

— Смотри, как он внимателен к книгам. Какая у него наблюдательность.

А дядя Саша орал:

— Зачем ты все это делаешь? Не понимаю.

Родители видели, что пора открыть мне Гомера. И вот наступил памятный для меня день. 5 июля были мои именины. Это всегда бывал самый веселый день в году. Утром подарки от всех родных. Их было столько, что, когда к вечеру дядя Владимир Федорович подкатил из Москвы с еще одной плитой и кухонным прибором, родители решили отложить часть подарков на следующее утро. За завтраком был сдобный крендель с изюмом и миндалем, перевитый красными настурциями. Земляники позволялось есть сколько влезет; Григорий подвозил целую телегу речного песку и сваливал около флигеля; вечером большой балкон был иллюминован цветными фонариками. И в этот- то день мне подарили большую «Одиссею», в изложении для детей, со множеством чудных рисунков. После завтрака, в тенистой библиотеке, Таня прочла мне первые песни. Я лежал на диване, и виделись мне фиолетовые волны, омывающие Итаку, кладовые Одиссея с запасом сладкого вина, хлеба и мяса и лучезарный бог, слетающий к людям, легкий, как сон, с кадуцеем [207], в крылатой шапочке. Мне вспоминались зеленые волны Соррентского залива, и я бежал на пруд, в лодку; мне казалось, что из этого пруда я могу выбраться в безбрежное шумное море…

Тогда придумал я странную игру. Она называлась «искать мореокеан». «Искать море-океан» — значило: идти прямо вперед, не останавливаясь ни перед каким препятствием. Если впереди забор, нельзя его обойти, надо через него перелезть: если чаща колючих кустов — при сквозь эту чащу; если болото — мокни в болоте. Опасная игра. Я играл в нее не только в детские годы…

На краю леса — маленький ветхий дом, заросший кустами смородины и лопухами. В нем доживает свой век вдова священника Евдокия Федоровна Любимова с тремя незамужними дочерьми. Я рано полюбил этот дом и привык путешествовать к старой матушке ежедневно, быстро перебегая лесок, отделявший Дедово от села Надовражного. Когда выйдешь из густого елового парка, открывается желтенькая церковь с синей главой, усыпанной золотыми звездами; стоит она на краю пруда. С берега видна даль синеющего леса, и на горизонте — белый храм. Село расположено на дне оврага, и оно много красивее нашего бедного Дедова. Крестьяне дедовские живут грязно, кругом их изб почти нет зелени; крестьяне надовражские живут хуторками, домики их тонут в зелени и яблочных садах. Между жителями Дедова и Надовражного — всегдашний антагонизм; здесь сказалось и их различное происхождение. И те и другие — переселенцы, но Дедово населяют бывшие рязанцы, а Надовражное — бывшие хохлы. Жители Дедова — с картофельными лицами, грубоваты и прямы; жители Надовражного — часто черные и востроносые, они похитрей и польстивее; среди них много скопидомов и кулаков, людей, начитанных в Писании; девушки своими ужимками и опрятным видом смахивают на келейниц. Князь, которому принадлежит Надовражное, никогда в нем не бывает. Громадный парк, с толстыми липами и дубами, совершенно пустынен; только на берегу пруда стоит сторожка лесника. Под обрывом, где кончаются пруды, весело раскинулась поповская слободка. Здесь живет молодой дьячок Александр Николаевич с женой-красавицей; доживает свой век вдова дьячка с многочисленными дочерьми; гордо высится дом батюшки, окруженный ельниками и яблонями, и с самого края ютится хижина старой вдовы-матушки.

Но, сколько ни задирает нос новый батюшкин дом, все крестьяне знают, что матушка Евдокия Федоровна возглавляет церковную слободку. Она выросла в этих местах; здесь священствовал ее муж и был благочинным. Здесь, наконец, священствовал ее зять. Правда, ей оставили только одну восьмую десятины земли, на которой несколько гряд, две-три яблони и черемуха; правда, новый батюшка Иоаким Гаврилович постоянно грозит ей консисторией [208]и хочет отнять у нее и эту одну восьмую десятины и пустить ее по миру или заточить на Остров, где доживают свой век вдовы духовенства, спасая свою душу сухоядением [209]. Но у матушки есть сильные покровители; ее уважают соседние помещики, надменно третирующие новую матушку и ее бесчисленных дочерей, а дядя Евдокии Федоровны — как бы вы думали, кто? Сам Константин Петрович Победоносцев [210]… Но тревожить петербургского дядю она не решается. Нелегко сложилась жизнь матушки Евдокии Федоровны. Муж ее, покойный отец Степан Борисович, был суров, грубоват и аскетически настроен.

Был он человек прямой, «в нем же несть лукавства» [211], — резал соседним помещикам правду в глаза и иногда являлся в Дедово отстаивать крестьян властным словом церковного пастыря. Господа его недолюбливали. Однажды он начал упрекать мою бабушку за то, что она не была у воскресной обедни.

— Да что же, батюшка, — начала надменно поучать моя бабушка. — Я думаю, Евангелие почитать — и этого довольно. Ведь Христос сказал…

— Так вы — евангеличка, — грянул отец Степан.

Наружностью отец Степан напоминал святого Дмитрия Ростовского [212], как он изображен на алтаре нашего левого придела: смуглый, черноглазый, с квадратным лицом.

У жены его Евдокии Федоровны сердце было нежное и поэтическое. Она любила петь песни, заучивала наизусть баллады Жуковского (особенно нравилась ей «Сладко мне твоей сестрою, милый рыцарь, быть» [213]), сама писала стихи. Ее религиозность выражалась главным образом в смирении, нищелюбии, прощении обид и любви к природе. На все эти песни и поэзию отец Степан хмурился. Когда дочери начали подрастать, танцы были им запрещены решительно, петь можно было только по праздникам, посты соблюдались строго, с сухоядением; службы требовалось отстаивать с начала и до конца. Главным горем Евдокии Федоровны было то обстоятельство, что отец Степан, как многие сельские священники, пил и был во хмелю жесток. Конец отца Степана Борисовича был мрачен; внезапная смерть его навсегда искалечила души его дочерей, создав в них какую-то боязнь перед жизнью. На Зимнего Николу [214]батюшка с матушкой поехали в соседний городок Звенигород по каким-то епархиальным делам. Там отец Степан внезапно умер от болезни сердца. Дети ничего не подозревали, когда в метельную зимнюю ночь подъехала мать на санях с отцом в большом дубовом гробу. Ужас, отчаяние и полная беспомощность… Надо было торопиться выдавать дочь замуж и определять мужа на приход. Старшей, Марии Степановне, шел тогда уже девятнадцатый год, но она была влюблена в одного семинариста, который еще не кончил курса, а ждать было нельзя. Сердце второй, Оли, не было занято. Это была девушка кроткая, безответная, с золотистой косой, голубоглазая. На лице ее была печать самоотвержения и покорности. Она согласилась выручить сестру и выйти замуж за первого кандидата, которого пришлют из епархии. Но когда жертва была принесена, иго отреченья оказалось благом и бремя легким. Присланный из епархии жених был вполне достоин своей невесты: красивый, добрый и умственно развитой. Никто из священников не оставил такой долгой и доброй памяти в Надовражном и его окрестностях, как молодой Николай Федорович Разумовский. У юной четы родился сын Коля.