Сергей Соловьев - Воспоминания

— Не хотите ли прокатиться со мной в Звенигород и пожить там несколько дней?

И когда Дуня с возмущением отказала, он посмотрел на нее презрительно и, пожав плечами, заметил:

— Ну, если вы хотите всю жизнь собирать цветы и любоваться на птичек, то оставайтесь. Мне только досадно. Ведь с вашей наружностью вы могли бы жить куда веселее и обеспеченнее.

Таково было последнее свидание Дуни с Ильменем….

На руках Дуни был весь дом; ей приходилось отстаивать мать от покушений нового батюшки отнять у нее избушку и одну восьмую десятину земли, толкаться по консисториям и архиереям, выслушивать окрики толстых батюшек в малиновых рясах и давать взятки консисторским чиновникам. Но она несла свою бедность с достоинством и гордо, навсегда оставшись властной и строгой. Свалились на нее и другие заботы: ей пришлось одного за другим пристраивать детей сестры Марии Степановны и, следовательно, опять таскаться по консисториям. Часто эти дети проживали летом в Надовражном и привыкли видеть в Дуне вторую мать. Чтение аскетических книг, постоянная бедность и унижение — все это выработало в ней резко аскетическое миросозерцание. Всякий брак представлялся ей скверной и источником бедствий. У нее было много друзей из дворян, некоторые предлагали ей руку, но она предпочла навсегда остаться в своей хижине, жить, петь песни и покуривать, глядя на соседний лесок… Любила она гостить у друзей в Москве, где всегда была душой общества; ее на разрыв приглашали жить, ночевать и неохотно с ней расставались. Помню, какой радостью были для меня приходы Дуни и ее ночевки. По вечерам на столе появлялись бесконечные гильзы Викторсона и кучи табаку, и Дуня пела древние тоскливые русские песни:

Хороша еще была песня «Заря», которая вся состояла из нескольких слов, бесконечно растягиваемых и повторяемых:

Но я уже говорил, что в детстве не очень любил Дуню. У нее было иконописное лицо и черные, дугообразные брови. Дядя Витя называл ее «протодьяконом», а двоюродный брат Миша Коваленский говорил про Дуню:

— Она шоколадная конфета, выбросить ее за окно.

В отличие от своих сестер, Дуня была левых убеждений. Аскетизм соединялся у нее со своеобразным русским социализмом. Влияли на нее здесь и московские друзья, черненькие, сухенькие, нервные, ненавидевшие правительство. Один из них печатал рассказы в журналах. Дуня не любила семьи, твердых бытовых устоев, была охотница до беспорядочной городской жизни, с папиросами и чаем во всякое время дня и ночи. Особенно возмущало сестер, что она имела привычку забираться в Москву в мае и наслаждаться городской весной. Во время революции тысяча девятьсот пятого года друзья Дуни оказались членами кадетской партии, и Дуня любила повторять фразу:

— Пусть будет у нас царь, как в Англии, только для вида.

Революционность ее проистекала из необыкновенной жалостливости к угнетенным и оскорбленного чувства справедливости. При этом она была крайняя русачка; она нарочно коверкала иностранные слова на мужицкий манер, говорила вместо шоссэ — шоссе и питала отвращение к французским звукам. Чуждая европейской культуре, она глубоко чувствовала Византию и понимала классическую красоту. При аскетической гадливости ко всякому виду эротики, она находила изваяния древних богов целомудренно-прекрасными и, покуривая у окна, мечтала: «А вдруг бы в наших рощах показалась Венера». Было у Дуни и некоторое влечение к раскольникам и их быту….

Какая-то глубокая печаль была в больших черных глазах Дуни, вспыхивавших иногда веселым огоньком. Здесь было не одно личное страдание, а страдание за мир. «Выйдете весной на плотину, — говаривала она, — по небу плывут легкие облака, снег тает, и так всех становится жалко, что хочется плакать».

И любила она русскую природу, говорящую об отречении бесконечном, любила весной ходить в соседний лесок, с пригорками и елочками, и ей казалось, что здесь нет той любви к миру и похоти очей, о которых говорил апостол Иоанн [218]:

— А вот парк и пруды — это — ох, — мир и соблазн, — говаривала она шутливо, закуривая двадцатую папироску. Но странно, что этот аскетизм и самоотреченье не примиряли ее со смертью. Гроб, яма, сырая могила были для нее ужасны. А по поводу слов погребальной песни: «А, может, все человеци пойдем» [219], — она острила: «Это какоето ам». Как будто два мира боролись в ее душе; один мир, завешанный преданиями церковной семьи, Евангелие и Златоуст, а другой мир древних языческих песен, полный природной тоски, жажды любви и безнадежности. Вся Древняя Русь, от берегов Белого моря, где «утица белая полоскалася», с горами Воробьевскими, где «ничего-то не ращивало», и до Дуная, где гулял «белый олень, золотые рога», вся эта Русь жила в ее груди, и вся она преклонялась перед суровым темным ликом византийского Христа, печальника за грешный мир и Бога труждающихся и обремененных…

Сестра Катя была совсем простая по сравнению с Дуней; розовая, толстенькая, с большими серо-голубыми глазами. Если Дуня была головным мозгом семьи, началом государственным (обдумывала, устраивала, хлопотала, шила), то Катя заведовала кухней и являлась в доме началом хозяйственным. Любила она в жизни только раз, раз и навсегда. У мужа ее сестры Николая Павловича был младший брат Иван. Он и Катя полюбили друг друга любовью единственной и крепкой. Но тут вмешался закон, по которому два брата не могут жениться на родных сестрах. Обойти этот закон было не так трудно, тем более что вольнодумный муж старшей сестры Николай Павлович предлагал Кате обвенчать ее с Иваном Павловичем когда угодно. Но Катя испугалась, что за это беззаконие «мамаше достанется из консистории» и ее могут выгнать из дому, и она отказалась от брака с шурином. Иван Павлович женился на первой попавшейся поповне, которая принесла ему в приданое приход, в браке был очень несчастлив и скоро начал прихварывать. Когда стала приближаться его смерть и он умирал одиноко, заброшенный нелюбимой женой, Катя переехала к нему в дом и ходила за ним до его последней минуты.

После разрыва с женихом Кате тяжело было оставаться в Надовражном, и она поступила на службу в Москву, к двум старичкам Наквасиным, продавщицей в бакалейный магазин. Наквасины — муж и жена — не имели собственных детей и полюбили Катю как родную дочь. Она отдохнула душой в их доме, а через несколько лет вернулась в Надовражное, где жила безвыездно до своей смерти, все дни стряпая на кухне. До конца жизни вспоминала она Ивана Федоровича, раз видела его во сне; сияющий и радостный, он звал ее к себе…