Сергей Соловьев - Воспоминания

Крестила его тетя Наташа, и он вырастал ее любимцем. Как многие дети нашего духовного сословия, Николай Федорович был человеком несколько рационалистического склада, отнюдь не мистиком и не созерцателем. Жизнь в глуши его томила, ему хотелось учиться, и, получив ключ от дедовской библиотечки, в зимнее глухое время он жадно глотал тома современных журналов. Скоро его постиг жестокий удар; жена умерла года через два после рождения сына. Николай Федорович достойно нес свое вдовство, окруженный любовью матери, сестер, тещи и своячениц и глубоко уважаемый народом, но начал немного выпивать. Служба зимой в нетопленом сыром храме вредно повлияла на его легкие. Он сознавал, что умирает; доктора слали его на курорты, но Николай Федорович махнул рукой на жизнь и с верой дослуживал над алтарем Надовражного храма в своих любимых голубых ризах, которые придавали ему, худому и светлокудрому, вид небесного ангела. К осени стал он харкать кровью и уже не подымался. В один из черных ноябрьских дней, когда дороги оледенели и на голые кусты ложилась изморозь, он пожелал причаститься; после таинства ему полегчало; вечером из уездного училища приехал сынок Коля — проститься с отцом. Отец благословил своего круглого сироту, а на другой день среди дома он уже лежал на столе в своих любимых голубых ризах, и никто не мог увидать его лица; как пресвятая чаша, оно было закрыто белой парчой с изображением херувимов, и только видны были его оледеневшие пальцы, сжимавшие Евангелие.

Черные настали дни для всей семьи. Старшая дочь уже была замужем за священником и жила вдали. Младшие дочери были еще подростки. Старой вдове-матушке было приказано убираться, а из епархии прислали нового пожилого священника, из бывших дьяконов. Он приехал с кучей домашнего скарба и шестью дочерьми. После первой обедни в надовраженском храме новый батюшка отец Иоаким явился к Евдокии Федоровне и спросил:

— Скажите, какой наружности был ваш покойный зять?

Матушка описала наружность Николая Федоровича.

— Я его видел, — сказал отец Иоаким, — такого вида муж в голубом облачении присутствовал со мною в алтаре, когда я освящал святые дары [215].

Но при сильной вере и некотором мистицизме отец Иоаким был грубоват и уж очень перегружен семьей: и матушка, и шесть дочерей постоянно требовали от него то на шляпку, то на брошку, и пил он уже не так, как его предшественники, а настоящим запоем. Дочери его воспылали ревностью к дочерям Евдокии Федоровны, так как те были покрупнее, покрасивее, поразвитее, были уважаемы помещиками и скоро стали привлекать к себе молодежь из соседних имений [, тогда как дочкам отца Иоакима приходилось с горя развлекаться с парнями и редко удавалось уловить какого-нибудь дачника, одного на всех шестерых…].

Дочки натравливали папашу на Евдокию Федоровну; под их влиянием он пускался на гадости, поговаривал о консистории, о выселении. Тяжело было для всей семьи переходить от прежней привольной жизни в доме на две половины с прислугой на полунищенское положение… Мы уже упоминали, что старшая дочь, Мария Степановна, вышла замуж и проживала далеко. Вышла она замуж по страстной любви за семинариста Николая Павловича Величкина, получившего после блестяще сданных экзаменов приходское место в отдаленном селе. В нашей семье Николая Павловича считали семинаристом и, следовательно, «пошляком», но мне думается, что это была натура сложная и довольно одаренная. Был он очень зол, страшный спорщик и софист. Рясу надевать не собирался, и только родители упросили его не выходить из духовного сословия. [Во всяком случае, ряса шла к нему, как к корове седло.] С молодых лет начал он сомневаться в бытии Бога и в прочем и тяготиться униженным положением сельского попа. Скоро запил и начал проявлять особую жестокость, поколачивая жену и детей, которых народилось много. Кончилось тем, что Марья Степановна стала с детьми убегать от него и укрываться или в Надовражном у матери, или в Москве у моей бабушки. Мои родные приняли участие в Марии Степановне и настояли на ее расхождении с мужем. Она осталась нищая с пятью детьми на руках. Детей разобрали по разным епархиальным заведениям, а мать стала доживать свой век на Острове. Николай Павлович пробовал еще священствовать, но кончил тем, что под пьяную руку послал епархиальному архиерею телеграмму: «Прошу меня немедленно расстричь». Его пробовали уговаривать, но он настоял на своем. Потом поступил к богатой уездной купчихе и разъезжал на «своих» лошадях, потом скитался по большим дорогам и кончил жизнь управляющим в одном имении. Там его весьма ценили… Сама Мария Степановна была женщина таинственная и загадочная. В молодости она была писаной красавицей, высокая, смуглая как цыганка, с темными мерцающими глазами. Одно время с ней приключилась странная болезнь. Ей вообразилось, что она проглотила соседний погост со всеми его мертвецами, и она целые дни сидела и поплевывала, чтобы освободиться от мертвечины, так что руки у нее исхудали и побледнели. Потом эта болезнь прошла. Она производила впечатление тихой ласковой женщины с царственной красотой, только в глазах у нее было таинственное мерцание. Дети Величкины вышли красивые, нервные, талантливые; судьба их была тревожна, как мы увидим далее.

После смерти второй сестры Оли и ее мужа шестнадцатилетняя Дуня оказалась старшей в семье. Это была девушка из ряду вон. Смуглая и черноглазая, она была похожа на византийскую царевну, ум у нее был острый. Рано она восприняла мировоззрение православного аскетизма, и любимым ее авторитетом был Златоуст [216]. Вспыльчивая, скорбная, жалостливая ко всем людям и тварям, постоянно твердившая слова апостола: «Не любите мира и того, что в мире» [217], — она в то же время была остроумна, наблюдательна и чудно пела древние русские песни. С юности она подумывала о монашестве, но старец- монах отсоветовал ей, усмотрев в ней большую страстность и любовь к обществу. Первым предметом ее любви был управляющий Надовражного, молодой швед Ильмень, голубоглазый и статный красавец. Роман разыгрывался в дубовых рощах Надовражного, и скоро молодые люди дали друг другу брачный обет. Жених уехал на несколько месяцев, обещав вернуться в январе. Дуня с тоской ожидала его, и вот в морозный январский день, когда черные ели искрились под инеем, Ильмень подкатил к занесенному сугробами домику. Но он был не один; он представил Дуне… свою молоденькую жену.

Долго тосковала Дуня, пела грустные песни и читала тяжелый том поучений Златоуста, повторяя про себя слова апостола: «Не любите мира: кто любит мир, в том нет любви отчей…», но раз в весенний день опять подкатил молодой и веселый Ильмень, на этот раз без жены. Посидев немного и поговорив со старой матушкой, которая и на этот раз встретила его с обычным радушием, он, улучив минутку побыть с Дуней наедине, сделал ей следующее невинное предложение: