Сергей Соловьев - Воспоминания

Иногда родственники посещали храм, я чувствовал свое глубокое- глубокое превосходство и легкое к ним презрение. Я переходил в белом стихаре с клироса на клирос, снимал нагар со свечей, раздувал кадило, иногда подымал глаза в небо, и стоящие внизу родные казались мне жалкими дилетантами. Бабушка, бывшая, по меткому слову покойного отца Степана, до известной степени «евангеличкой» и даже немного «вольтерьянкой», была недовольна моим настроением, а дядя Витя только рукой махал и иногда со своей беззлобной иронией отзывался обо мне:

— Этот совсем готов.

Я слышал разговоры о необходимости начать меня учить латинскому языку. Это подымало во мне гордость и чувство превосходства над тетками, не знающими латыни. С осени решено было пригласить ко мне учителя. И вот в один солнечный сентябрьский вечер, когда мы только что кончили обед и на столе лежали арбузные корки, раздался звонок и в нашу московскую гостиную, всю завешанную картинами и изящными драпри, вошел высокий юноша. Глаза его искали иконы, он перекрестился. У моего учителя было румяное и свежее лицо, голубые глаза и русые волосы. Он был одет во франтоватый студенческий сюртук с золотыми пуговицами. Голову держал высоко, подбородок его подпирал туго накрахмаленные воротнички, и сквозь них виднелась растительность на шее. Взгляд его был ясный и пронзительный.

Учитель мой, Василий Константинович [276], должен был обучать меня по вечерам, по два часа, четыре раза в неделю. Субботние вечера я просил оставить свободными для всенощной. Главным предметом у нас была латынь, кроме того, мы занимались математикой, которую я сразу возненавидел, русским и географией. Скоро мы очень сблизились с Василием Константиновичем. В присутствии моего отца он несколько стеснялся, вдвоем со мной был очень прост и весел. Два года мы проводили вдвоем с ним вечера, от 6 до 8 вечера. Поражал он меня своей аккуратностью и чистотой. Он следил, чтобы ногти у меня не были черные, действуя в таких случаях насмешкой, рекомендовал мне особое душистое мыло. Василий Константинович был очень набожный человек и консерватор: о студенческих забастовках говорил с презрением. При этом он был большой народник: из писателей предпочитал Достоевского и Некрасова, узнав, что я читаю Диккенса, сказал, что совсем не любит этого писателя. В начале моих занятий с новым учителем я совершил первый большой грех в моей жизни, оставивший в моей памяти неизгладимое впечатление. Учитель задал мне сверх обычного урока повторять к каждому разу по одному старому параграфу латинских слов. Я забыл об этом, а он меня не спрашивал. Но раз Василий Константинович неожиданно задает мне вопрос:

— Ну, какой же параграф вы повторяли сегодня?

Я растерялся и мгновенно солгал:

— Я всякий раз все параграфы повторял.

Проницательно глядя мне прямо в глаза, Василий Константинович спрашивает:

— Верно это?

Я, чувствуя, что все глубже тону в трясине, отвечаю:

— Верно.

Василий Константинович не проверяет меня больше, а с чуть насмешливой улыбкой говорит:

— Ну, к следующему разу не повторяйте все, а повторите параграф восьмой.

Урок продолжается. Я почти ничего не слышу, лицо у меня горит, перо бесцельно скользит по бумаге: Василий Константинович следит за мной и улыбается.

На другой день было мое рожденье.

«Боже мой, что со мной?» — думал я, просыпаясь.

Никакой радости, никакого праздника. Я бесповоротно упал в какую-то яму, нет больше радости, нет свободы, нет и не может быть: грех связал меня. Долго я мучился и до сих пор не понимаю, почему не пришло мне в голову облегчить душу чистосердечным признанием и раскаяньем.

Скоро я заметил, что мой учитель особенно любит приводить примеры из Священного Писания. Когда мы проходили сокращенные придаточные предложения, Василий Константинович принес мне свои собственные гимназические тетрадки, очень чистенькие и аккуратные, и первым примером там стояло: «Подойдя к ящику, куда клали деньги на храм, Христос увидел вдовицу…» [277]— и т. д. Василий Константинович помогал бедным и был членом попечительства. Узнав, что у Тани нарыв, он принес ей целительной мази и, когда я возвращал ему баночку, покачав головой, заметил:

— Однако как она мало взяла.

Это внимание к Тане, которую я считал неправедно гонимой в нашем доме, меня особенно к нему расположило.

Так проводили мы с Василием Константиновичем вечера в течение двух лет [и какой психолог угадал бы, что сидят друг против друга будущие епископ и священник, которым суждено чрез много лет быть соучастниками божественной трагедии. Воистину неисповедимы пути Божии].

Четвертого октября утром с колокольни нашего храма доносился унылый, заглушенный звон. Я выглянул из окна гостиной в переулок. День был серый и стальной. Батюшка в высокой фиолетовой камилавке плыл к воротам нашего дома. Я побежал на кухню, окна которой выходили на двор. Прислуги глядели в окна: во дворе стояли серебряные подсвечники и толпился народ. Я узнал, что в нашем доме умер столяр Громов, умер он от запойного пьянства. Похороны задержались на несколько дней, так как ожидали приезда его детей из далекого города.

— Ну, вам лучше покойника не смотреть, — сказала мне горничная. Я промолчал, убежал в пустую гостиную и занял наблюдательную позицию у окна. Вот показывается шествие: впереди выступает батюшка в полном облачении, а за ним несут закрытый серебряный гроб. От сердца у меня отлегло: гроб закрыт. Я спокойно ждал, что будет дальше, и вдруг… несут отвратительный ужас: раскрытый гроб и в нем две сложенные кисти рук, а на месте лица — сплошная вата. Я едва не закричал от ужаса. Наблюдая сверху, я принял крышку за гроб, а гроб- то еще был позади. В эту минуту моя мать вышла из спальни и, заметив мое лицо, встревоженно спросила: «Что с тобой? Ты видел покойника?» Я постарался скрыть то, что происходило в моей душе. Вечером приехали Марконеты, и я лег в постель, с удовольствием прислушиваясь к веселым голосам в гостиной. Но вдруг раздался церковный звон.

— Таня, столяра хоронят! — в ужасе закричал я.

— Какой там столяр, — спокойно отвечала Таня, — его уже давно схоронили.

В эти дни начали приходить тревожные вести о болезни государя Александра III в Ливадии. По вечерам на углах улиц продавали бюллетени: прислуги разбирали на кухне по складам: «Отеки ног сильно увеличились». Во мгле октябрьского утра я узнал на кухне: государь умер [278]. Торжественный мрак окутал город. Все покрылось траурными материями и черными знаменами. По ночам жалобно воющий ветер трепал черный флаг за моим окном.

Однажды к нам заехал дядя Саша и объявил, что желает прокатить меня на извозчике и показать мне траурное убранство города. Мы поехали. Перед нами возвышались черные арки, встречались процессии с портретами царя, черные знамена сгущали мглу октябрьского вечера. Дядя Владимир Федорович попался нам навстречу на извозчике: они с братом весело, по-французски, перемигнулись и обменялись приветствиями. От Арбата мы доехали до Мясницких ворот и остановились у булочной Виноградова, где дядя Саша угощал меня какао с пирожными. Он расстегнул пальто, расставил свои костыли, и, как опытный посетитель ресторанов и кофеен, изводил мальчика- лакея, добиваясь каких-то особенных пирожков.