Сергей Соловьев - Воспоминания

После чая мы занялись игрой в солдат. Система Бори сильно отличалась от моей. У него были только оловянные солдаты. Он строил их в два полка и потом расстреливал шаром, скомканным из бумаги. По коридору иногда проходил его папа, Николай Васильевич Бугаев.

Боря с каждой минутой все более и более мне нравился. Мы ели тающий во рту шоколад «Миньон», играли в прятки, к чему привлекли толстую кормилицу Бори, а в заключение новый друг принялся рассказывать мне страшные истории. Видя, что рассказы производят на меня сильное впечатление, он сыпал историю за историей, и все страшнее и страшнее. Началось с привидения мертвой девушки, являвшейся к родным с восковым крестом в руке; кончилось громадной и запутанной историей Тристана, где ужас громоздился на ужасе и описывались потаенные комнаты замка с окровавленными мертвецами на постелях. Эту историю Боря явно импровизировал и всегда рассказывал ее с новыми ужасными подробностями.

Я вышел от Бугаевых и очарованный и устрашенный. Долго, улегшись в постель, думал я о своем новом друге. Через несколько дней он в послеобеденное время явился к нам с визитом. Впоследствии Боря рассказывал мне, что он также долго стоял перед дверью, прежде чем позвонить, и даже подумывал обратиться в бегство. Матери моей он сразу же понравился; отец на первый раз нашел его слишком вылощенным и неестественно вежливым, и говорил: «Ему надо поступать в Пажеский корпус». Вообще мой отец из посещавших меня товарищей в то время явно предпочитал Колю Маркова; мать, почти совсем не говорившая с Колей, обожала Борю. На Рождество была очень веселая елка, на которую мы пригласили Борю, Колю и Трапезникова сына Ваню, вообще не бывавшего у нас в доме. Мы изображали ведьм: я ездил на Ване, Коля — на Боре. А дядя Саша Марконет весело гикал. На святках у меня еще была неожиданная радость. Меня вызвали в кухню, и там оказался сам Григорий Арендатель, в большом тулупе, с сыном Егором. Егор остался у нас на праздники, и я забывал для него всех друзей. Мы рядились в картонные латы: я был Дюнуа, Егор — Дю-Шатель [281]. Вместе с деревенским приятелем мы ходили с визитами по всем родным. Няне Тане, конечно, также было весьма приятно общество Егора.

Ряженье и маскарады так увлекли меня, что после праздников я опять захотел рядиться, а так как масок у меня было мало, я с утра побежал за ними к Марусе, у которой была одна убийственно-страшная маска: багряное дьявольское лицо с красноватым носом. Надевши страшные маски, мы обыкновенно звонили в знакомые дома и наслаждались визгом испуганной прислуги. Итак, с утра я побежал в Нащокинский переулок к Марусе. Было рано, серо и переулок совсем пустой. Вдали я увидел идущую мне навстречу тетю Веру. Лицо ее было что-то очень грустное. Она без улыбки поздоровалась со мной и сказала:

— Скорее скажи папе, что дядя Саша очень заболел.

— Я было, тетя Вера, шел к вам за масками.

— Нет, милый, маски — в другой раз. Беги скорее и скажи папе, что дядя Саша очень заболел.

Приятно взволнованный тем, что мне выпала честь быть вестником мрачного события, я вбежал в спальню к отцу, которого застал еще в постели.

— Вставай. Дядя Саша очень заболел.

Ничего не сказав, отец начал быстро натягивать носки. В эту минуту раздался звонок, и совершенно неожиданно в гостиную вбежала тетя Наташа из Петербурга, я услышал только одну фразу:

— Comment, vous ne savez pas que Саша est mort [282]?

Оказывается, тетя Наташа, приехавшая с утренним поездом из Петербурга, направилась прямо на Спиридоновку и нашла дядю Сашу уже на столе. Ночью он вышел в темный коридор и внезапно упал мертвым.

Скоро явилась к нам бабушка. Она была вся поникшая и мокрая от слез. Она молча сидела в кресле, никла все ниже и ниже, а тетя Наташа взволнованно ходила по комнате.

Дали в Петербург телеграмму дяде Тяпу.

Я был в приподнято-восторженном настроении. Все обычное отменялось. Учителю сказали, чтоб он не приходил три дня, и я мог все время читать Буссенара, которым снабдил меня Боря [283]. Но тут было не до чтения. Тетя Наташа остановилась у нас, в кабинете отца. Начались звонки. Мне все казалось занимательной драмой, на которую я смотрел как зритель. Прежде всего я сбегал в лавочку, купил бархатное поминанье и обновил его, написав на первой странице: «Об упокоении Александра». Я следил, как кто проявляет скорбь. Вот за обедом раздается звонок, вбегает высокая, гордая тетя Надя Соловьева, из родных моей матери признававшая только Марконетов, истерически восклицает: «Ну, что это!» И валится в кресло, смахивая слезы.

За обедом я говорю: «Дядя Саша обещал мне показать весной коронацию».

— Да, — отвечает мой отец, — но теперь дяди Саши нет.

Мать вдруг вскакивает и, подбежав к окну, закрывает лицо руками, вся трясясь от рыданий. Звонит и Наночка, приползшая от Троицы, конечно, со множеством мешочков и толстыми просфорами: она весела, как всегда, и уезжает ночевать на Спиридоновку.

— Ну, где мое движимое?

Забирает мешочки, и вдруг губы ее дергаются, углы рта опускаются и — слезы… Я с ужасом думаю, каково ночевать там. На другой день тетя Наташа взяла меня на Спиридоновку. Был яркий январский день. Где-то визжала шарманка.

— У вас все еще не вывелись шарманки, — с презрением заметила петербургская тетя.

Двери дома Марконетов распахнуты: на крыльце толпятся мальчишки-певчие, и в полумраке лестницы белеет гробовая крышка. Мне становится жутко.

Оставляя в стороне плотно закрытую гостиную, мы темным коридором проходим в спальню. Здесь совсем тихо и безопасно. Я сразу попадаю в объятия седой бабушки Софьи Григорьевны, приехавшей из Трубицына. Вцепляюсь в студента Мишу Коваленского с вопросом:

— Как писать креп: ять или «е»?

— Конечно, «е», — раздраженно отмахивается от меня Миша. Матери его, тети Нади, не видно. Она совсем прекратила знакомство с родными мужа, а дядя Коля все вечера сидит в доме у бабушки… Вот тетя Саша пробегает мимо меня. Она имеет спокойный вид и с улыбкой всех приветствует. Вдруг мать твердо сжимает мою руку и, сдавливая собственное волнение, решительно говорит: «Ну, пойдем». «Неужели нельзя не идти?» — пронеслось в моей голове, но я безмолвно последовал за матерью. Отворив две половинки белых дверей, мы вошли в гостиную. Зеркала и портреты были завешаны тюлем, в углу чернела монашка. Мы подошли к гробу. Лицо покойника было закрыто листом писчей бумаги, его сняли.

— Вот видишь: дядя Саша, — бодрым голосом сказала мне мать. Но я не видел дяди Саши: какая-то грозная тайна глядела на меня из глазетового ящика. На лице умершего была насмешливая улыбка… Рядом со мной зашелестела тетя Саша:

— Посмотри, вот этот покров будет отдан в надовраженскую церковь.

Но мне было не до покрова. Зазвенели голоса певчих, набившихся в маленький кабинетик дяди Саши. Запылали свечи: я старался держать свечу косо, как дьякон, а не как все дилетанты, окружившие гроб. Яркое солнце освещало комнату: январское солнце синело за окнами, и снег искрился на соседней крыше. В комнате стоял таинственный и страшный запах, который я в первый раз слышал…