Сергей Соловьев - Воспоминания

После обедни тетя Саша угощала нас великолепным пирогом с вязигой.

— Какое чудесное тесто, — обратился я к дяде Коле, — даже мажется.

— Действительно, — подхватил дядя Коля, — даже ма-ажется.

Последнее слово он особенно нежно проворковал.

Но жизнь входила в будничную колею, родные поразъехались, и тетя Саша тихо зажила одна, постоянно навещая могилу мужа и ходя к обедне в приходскую церковь. Тихо было в квартире. О чем думала тетя Саша? Думала она, вероятно, и о тех двух кудрявых девочках, которые резвились когда-то в этих комнатах и теперь могли бы украшать ее одинокую старость. Но они упредили отца и покоятся рядом с ним в Новодевичьем монастыре. Как тихо в квартире, озаренной февральским солнцем. Но кухарке Марье слышатся по ночам какие-то шаги в коридоре. Глупая кухарка Марья…

Итак, не пришлось дяде Саше показать мне коронацию. Но мы двинулись в мае из Дедова смотреть московские торжества [285], и я остановился у тети Саши, которая еще не переезжала в деревню. Родители мои не пожелали ехать на коронацию и охотно остались вдвоем в опустевшем Дедове, вспоминая, как они, также вдвоем, проводили май в Дедове во время Пушкинских торжеств [286]. Меня и Марусю привезла в Москву бабушка. Первую ночь на Спиридоновке мне было немного жутко: хорошо по крайней мере, что меня уложили спать далеко от гостиной, в столовой у окна. Целых две комнаты отделяли меня от гостиной, где так недавно стоял гроб дяди Саши. Заснул я довольно скоро, но неожиданно проснулся в тревоге, не понимая, где я нахожусь и какие голоса до меня доходят. Но это только тетя Саша говорила с кухаркой, заказывая на завтра обед. Скоро дом населился: тетя Вера и Маруся спали в страшной гостиной, под портретом молодого дяди Саши, где он как-то насмешливо улыбается.

Москва имела вид необычный. Восточные люди, персы и китайцы проезжали на извозчиках в своих пестрых костюмах; мелькали мундиры петербургских камер-юнкеров и камергеров. Квартиры были набиты петербургской аристократией и иностранцами. В одном из домов Марконетов также поселились какие-то камергеры, сиявшие золотом. Ежедневно дядя Владимир Федорович, в белом жилете, распивал чай в своем садике, куда сходились родные и знакомые, понаехавшие на коронацию из Петербурга. По вечерам мы с тетей Верой и Марусей ходили смотреть пышную иллюминацию города. Везде горели плошки, здания посольств были ярко освещены электричеством. Но мне становилось скучновато, тянуло в Дедово. Скоро мы уехали, не дождавшись торжеств на Ходынском поле [287].

Потекла обычная дедовская жизнь. Однажды вечером я услышал из кухни взволнованные голоса. Принесли телеграмму. Дядя Коля телеграфировал: «Никто из нас не был на Ходынке».

— Должно быть, там бог знает что делалось, — заметила тетя Вера, прищуриваясь и покачивая головой.

На другой день стали приходить ужасные известия. Полдеревни было на Ходынке, ушли почти все Арендателевы. Я особенно тревожился за родителей Тани, которые также были на Ходынке. Слухи становились все ужаснее: раздавили сотни, тысячи человек. По деревне стоял плач: я подходил к окошкам беседовать с бабами, ожидавшими мужей и сыновей. От Москвы через лес, казалось, тянется какая-то мгла, и солнце тускло светит. Наконец вернулись Арендателевы с царскими кружками: Арсений спасся по головам. Танины родители также уцелели.

В первый же день празднества телеги с изувеченными телами стали въезжать в город. Мой друг Боря Бугаев видел со своего балкончика, как на заре грохотали по Арбату телеги, нагруженные кровавыми трупами. На Ваганькове поставили сотни гробов, и публике позволялось приподнимать крышки, рассматривать и узнавать своих покойников. Стон стоял над Ваганьковом… И тетя Саша вдруг сочла своим долгом поехать туда и ходить между гробов, где лежали останки изувеченных тел, и кто узнавал дорогого близкого по руке, кто по ноге, и с любовью хоронил и оплакивал останки… Не надо было туда ездить тете Саше, но не было никого, кто бы ее задержал…

Пока над Ваганьковом стоял стон и смрад от разлагавшихся под солнцем трупов, во дворце был веселый бал. Государя уговаривали не ехать на Ходынку и веселиться [288]. Среди министров и послов, как золотой кумир, сидел Ли Хун-Чан [289]и громко говорил, что виновники катастрофы должны быть строго наказаны [290]. Французский посол [291]скромно заметил, что такое происшествие имело место при коронации Людовика XVI [292]…

В одно летнее утро, когда солнце стояло еще невысоко и луга были влажны от росы, я грохотал на телеге с о. Иоакимом и дьячком по направлению к селу Хованскому, где был второй храм, приписанный к нашему приходу. В нем служили раз или два в месяц. В телеге были сложены облачения и находился ящик для крестин с елеем, миром, ножницами и губкой. О. Иоаким был в новой серой рясе, и от него слегка пахло одеколоном. Перед нами Коняшин пруд сверкал из утреннего тумана. Дьячок поднял свои белесоватые брови и изрек:

— А Иоанн Кронштадтский [293]говорит, что раздавило только восемь человек.

— Кому дано знать, — промолвил со вздохом о. Иоаким. Наступило молчание. Среди поля, совсем близко от нас, сидела не шевелясь белая чайка.

— Вот, сидит и не боится, — умиленно заметил дьячок. Ему было странно, что кто-нибудь когда-нибудь может не бояться….

— Чайка, — взвизгнул отец Иоаким (голос его резко переходил от басовых нот к самым высоким), — так она называется.

Перед нами уже показались ели и пихты, за которыми белела уединенная церковь. Сторож у входа раздувал жаровню. Я побежал на клирос читать часы.

Между тем дела на кухне ухудшались с каждым годом. Место старой благочестивой Марфы заняла отвратительная кухарка Афимья, наглая и хитрая. Моя мать почему-то возлюбила эта Афимью и заключила с ней союз против Тани. Начались постоянные бури на кухне, и я с тревогой прислушивался к голосам, переходившим в крик. Поссорившиеся прислуги являлись к барыне, и Афимья всегда оказывалась права, а Таня рыдала. Я видел, что моя мать фантазирует Афимью, а в результате фантазии выходит явная несправедливость и жестокость. Страдания из-за кухонных бурь начали придавать моей религиозности более серьезный оттенок. То, что делалось у нас в доме, воспринималось мной как несправедливость, и я все силы души вкладывал в прочтение молитвы Господней: «Да приидет Царствие Твое». «Да приидет Царствие Твое», то царствие справедливости, где Афимья не будет обижать Таню, а мама принимать сторону Афимьи. Все более пахло изгнанием Тани, а у меня было такое чувство, что этого пережить нельзя. Я установил моления за Таню, и мне казалось, что молитва лучше доходит к Богу, подымаясь вместе с дымом, когда гасла восковая свеча и от фитиля струился голубой дымок. Я напрягал все силы души и произносил: «Да приидет Царствие Твое». Я установил правило всякий раз, проходя по лестнице, делать по несколько земных поклонов на каждой площадке. Когда меня застигали за этим занятием, я быстро вскакивал, но мне казалось, что именно позор и насмешки, которым я подвергался, придают молениям на лестнице особую силу. Придумал я себе и аскетические истязания: когда я ложился в постель и начинал забываться первым сладким сном — я заставлял себя вставать и прочитать известное число молитв с поклонами, потом опять засыпал и опять подымал себя, так раз до трех. Так надеялся я отменить изгнание Тани. Я привык носить в душе постоянное, от всех скрываемое горе, и уже не облачения и свечи притягивали меня в алтаре — а жажда общения с Богом, справедливости и милосердия.