Сергей Соловьев - Воспоминания

— Марфа, дайте полотенце, — страстно восклицала Александра Дмитриевна. — Ты сегодня к этой этажерке не притронулась. Где мой несессер? Дура… она не знает, что такое несессер.

— Да откуда же ей знать, что такое несессер? — робко замечал Николай Васильевич из-за своего стакана чаю. Вдруг глазки его загорались: — Да это и не несессер. Вот под кроватью действительно несессер, то, что необходимо… а-ха-ха…

— Что это, Николай Васильевич! — грозно вскрикивает Александра Дмитриевна.

Странное противоречие и антагонизм между гостиной и кухней, удручавшие меня и у нас, и у Бугаевых, были мало заметны в доме батюшки. Там было проще. Матушка держала себя с прислугой на равной ноге, и у прислуги не было в лице обиды и затаенной мести.

И в самые плохие минуты я начинал жалеть, что не родился в доме у батюшки и не сплю, как Коля, на сундуке под старой шинелью. Правда, такие мысли, такие минуты приходили редко.

Приближалось Рождество, и шли усиленные репетиции «Капитанской дочки». В сочельник я был у всенощной и по дороге в церковь встретил моего приятеля немца-кондитера Фельда. Узнав, что я иду в церковь, он очень это одобрил и заметил:

— Вырастете большой — будете находить утешение в религии.

Эти простые слова очень мне запомнились.

На второй день праздника к нам приехал отец Иоаким с дьячком Александром Николаевичем, и сразу пахнуло морозцем деревенских святок. Видеть этих людей у нас в Москве за столом было особенно уютно и приятно. Дьячок безмолвствовал, робко подняв свои белые брови и дымя папиросой, а отец Иоаким рассказывал мне что-то про гору Арарат.

— Пора нам ехать. Кушайте! — сурово, нахмурив седые брови, указал он дьячку на его стакан. Дьячок испуганно выпустил папиросу и замешал чай ложечкой. «Папаша ударяет! — пронеслось у меня в голове. — Как они поедут вдвоем?»

Первые дни праздника прошли в репетициях и бурях на кухне. На Рождество эти бури усилились. Боря восхищался Колей в красном капоте и ватой на голове в роли Марьи Ивановны, а я тревожно прислушивался к крикам. Наконец наступил и спектакль. На этот раз все было торжественно. Боря сделал список всех вещей, необходимых для спектакля: мочалок для бород, жженых пробок для подведения бровей и усов, толченого кирпича и т. д. С утра я принялся за выполнение его программы и работал без устали целый день. Большой занавес разгородил нашу гостиную, поставлено было несколько рядов стульев. Мы одевались и гримировались у меня в комнате, дверь оттуда в спальню моей матери была открыта, и через нее мы проходили на сцену. В восьмом часу начались приятно волнующие звонки. Родные и знакомые занимали места: я слышал из-за занавеса восхищенный голос Александры Дмитриевны: «Сейчас Пугачев». Но Пугачев появился только в третьем действии, а как раз в этом действии произошел скандал. Боря в алом кафтане прекрасно играл Пугачева, распевал на русский лад. В начале третьего акта Коля играл старика Белобородова, затем он должен был быстро разгримироваться, переодеться и явиться в роли молодого Гринева. На время переодевания был очень короткий монолог Пугачева. Я быстро помогал Коле умываться и переодеваться, прислушиваясь к монологу Пугачева. Но вот монолог кончен: на сцене молчание. Из спальни доносится звон умывальника, неприятно говорящий Боре, что до появления Гринева еще далеко. Я прислушиваюсь: Боря начинает импровизировать. Растягивая слова и напевая, он говорит о том, как с бочонками червонцев двинется в Москву православную… Он окончательно завирается… Наконец тем же голосом продолжает:

— Да что же они не идут? Позвать их, что ли? Эй, Хлопуша!

Я слышу, что в нетерпении он направляется к двери, и сейчас сцена опустеет. Но в эту минуту я вваливаюсь с Гриневым на сцену. Перед последним актом была интродукция. Я вышел в костюме Потемкина и, придерживая шпагу, проговорил: «Видение Мурзы» Державина. С восторгом произносил я слова Державина:

Последнее действие было во дворце Екатерины. Коля — капитанская дочка — вставал на колени и протягивал Марусе — Екатерине — бумагу. Его красный капот распахнулся, и перед публикой явились серые гимназические брюки.

После спектакля большой стол для чая был накрыт в кабинете моего отца. Всех гостей занимали родители Бугаевы. В одном углу Николай Васильевич вынимал свою записную книжку и вычитывал анекдоты о жидах и записанные им разговоры с извозчиками. Он всегда разговаривал с извозчиками, они его знали и любили и соглашались везти куда угодно за двугривенный. Для Николая Васильевича извозчики были кладезем премудрости, и он записывал их фразы. На другом конце стола Александра Дмитриевна эффектно рассказывала страшные истории из своей жизни и жизни своих знакомых.

— Она вошла в беседку. «Вдрюг» (Александра Дмитриевна произносила «у» почти как «ю») вылезает чудовище. — Она рассказывала о своих девичьих гаданиях в зеркало: — И «вдрюг» я вижу: в зеркале сидит, спиной ко мне, — как бы вы думали, кто? Мой муж Николай Васильевич.

«Барышня, вы за него замуж выйдете», — говорит мне горничная.

«Что вы, Марфуит! — восклицаю я. — Никогда этого не может быть».

Александра Дмитриевна попросила Борю пойти наверх за папиросами, кокетливо улыбаясь, понизила голос:

— Мой муж не любит, когда я «кюрю».

Скоро Николай Васильевич взглянул на часы, поднялся и начал прощаться. Пора было ехать в клуб.

Все старое трещало: весною я должен был поступать в гимназию и кончить с церковным двором. Этой зимой Коля начал строить деревянную крепость у себя на дворе. Я был ему помощник, вытаскивал из заборов ржавые гвозди, подбирал гнилые доски. У меня начались ссоры с мальчишками. Терпеть не мог я одного Мишку: сына городового, с идиотским калмыцким лицом и совсем картавого. Ваня также был ему смертельным врагом. Наоборот, Коля ему покровительствовал и охотно смеялся его глупостям. Ваня всегда науськивал меня на Мишку. Раз, подзуживаемый Ваней, я начал преследовать Мишку, который отступал к своему двору, где жили городовые. Увлеченный погоней, я не заметил, как сам очутился на страшном дворе и вбежал на крыльцо. Мишка быстро юркнул за дверь, а мне в рукав вцепилась чья-то рука. Разъяренная мать-городовиха крепко держала меня, приговаривая:

— Миша, ступай за папашей, мы сведем его в участок!

— Пусти меня! — крикнул я в отчаянии. Но городовиха не выпускала моей руки. Наконец я стремительно рванулся и побежал.

— Куда, куда? — неслось мне вослед, но я бежал сломя голову прямо в батюшкин сад и, не находя даже это место достаточно защищенным, перелез забор и притаился в закоулке, куда сваливали всякую кухонную гниль. Сидел я неподвижно около получаса. Наконец вижу: Коля один вышел в сад. Я выбежал из убежища и рассказал Коле, что во всем происшествии виноват Ваня.