Сергей Соловьев - Воспоминания

— Едем на экзамен!

— Rosa, rosae, rosae, — затараторил я в ответ, несколько кривляясь.

И вот я в великолепном кабинете Льва Ивановича. Стол заставлен книгами, на шкафах — бюсты, по стенам — старинные гравюры. Сам директор экзаменует меня и, к удивлению моему, совсем не свиреп, а имеет вид ласкового тигра. После русского диктанта и разбора он проэкзаменовал меня по латыни. Зажмурив глаза и, как будто наслаждаясь, он порывисто произнес:

— А ну-ка, просклоняйте мне «Hie, haec, hoc» [332].

После латинского экзамена директор удалился и оставил меня одного. Я рассматривал большую золотую чернильницу и гравюры Шекспира на стенах, когда за дверью послышались тяжелые шаги.

Кто бы это мог быть? Верно, математик!

Но дверь отворилась, и вошел батюшка в серой рясе, совершенно лысый, курносый, с овечьими глазами. Прозванье его было Запятая или Иезуит. «Запятая», вероятно, по форме его носа, «Иезуит» — по полной неосведомленности учеников о том, что такое иезуит.

— А вот и маленький, — ласково сказал батюшка. Немного поспросив меня, он, поддерживая широкий рукав рясы, обмакнул перо в чернильницу и поставил мне 5. После батюшки вошел, семеня ножками, красный старичок математик в золотых очках. Меня сразу поразила его борода: совершенно серебряная, она как будто была приклеена к его красному подбородку.

Экзамен математики прошел довольно вяло.

— Ну, Лев Иванович, кажется, он знает? — обратился наконец старичок к директору несколько брюзжащим тоном. Лев Иванович кивнул головой. Экзамены были закончены, и я был принят во второй класс.

Вступительный экзамен был ознаменован обедом в присутствии учителя моего Василия Константиновича, с которым мы прощались.

Весело светило весеннее солнце, освещая круглый стол, на котором стояла селедка с луком, что бывало только в дни исключительные, обыкновенно, когда обедал дядя Володя. Василий Константинович в сюртуке с иголочки и туго накрахмаленных манжетах имел вид довольный и несколько гордый. Я рисовал ему портреты экзаменовавших меня учителей, и он остался недоволен портретом батюшки, которого хорошо знал. В этот день Василий Константинович последний раз был у нас в доме, но нам суждена была в далеком будущем радостная и полная значения встреча.

В этом году мы рано переехали в Дедово. Начало мая было холодное, цветы скупо расцветали, только барвинки лиловели под дубами, на могилах моих кротов и птиц. В этом году весну в Дедове проводила только наша семья. Родившаяся в прошлом году дочь тети Веры Лиза заболела воспалением в легком, была на волосок от смерти, и ее родители с бабушкой проводили весь май в Москве. Но дедушка ее, старик Коньшин, перебрался на дачу в наши окрестности, и однажды рано утром мы встретили его с отцом у станции. Отец мой, всегда выказывавший особенное почтение к старым людям, выхватил у Коньшина его ручной чемоданчик и тащил его до платформы. Мы уселись под недавно распустившимися тополями.

— Ах, ах! — рявкал седобородый старец. — Боюсь, не выживет девочка! Всего более убивается Виктор Михайлович: уткнется — бф, бф, в подушку и — бф, бф, рыдает! А Вера так тверда, утешает: «Девочка моя скоро выздоровеет, гулять пойдем, на бульвар пойдем!»

Надо сказать, что дядя Витя иногда заявлял: «Единственный мужчина в нашей семье — Верочка!» Скоро я начал получать раздирательные письма от Маруси, где описывались мучения задыхающейся малютки. Маруся просила меня служить о ней молебны в надовраженской церкви, что я, конечно, исполнял.

Наше одинокое житье в Дедове было оживлено приездом давно желанного друга Коли. Коля живал до сих пор только на даче в Пушкине и с восторгом погрузился в привольный простор наших зеленых садов и полей. В то время наша большая голубая лодка дала течь, с помощью Григория мы выволокли ее на берег, и мой отец занимался ее осмолением. В Коле он нашел деятельного помощника, тогда как я работал без всякого вдохновения и предпочитал оглашать берега пением тропаря: «Преполовившуюся празднику, каждую душу мою благочестия напой водами!» (В те дни было Преполовение Пятидесятницы [322].)

Коля много читал, иногда захватывал с собой книгу на пруд, иногда утыкался в нее во время обеда, что очень не нравилось моей матери. В первый же день приезда Коля вынул тщательно завязанный руками матушки в кончике носового платка полтинник и просил, чтоб я сам вручил его Тане, что я и исполнил с восторгом.

Часов в шесть вечера мы неизменно направлялись с Колей через еловый парк в Надовражное, к старой матушке. Все три сестры особенно полюбили Колю за его прямоту и простые привычки, да и он чувствовал себя свободнее в привычной атмосфере духовной семьи. Дворянский быт Дедова и влек его, и раздражал: всего же чаще раздражал его я, начинавший все рассеяннее слушать рассказы из механики и химии.

Между тем, когда уже надежды были почти потеряны, маленькая Лиза в Москве вдруг начала поправляться. К июню все семейство дяди Вити перебралось в Дедово. Сначала приехал один дядя Витя. Помню, как он вошел в кабинет отца, серьезный и похудевший, и отец мой восхищался тем, что он похудел и у него совсем пропал живот.

Скоро привезли и выздоровевшую малютку. Стояли жаркие, ясные дни. Запоздавшая весна брала свое, отовсюду вылезала зелень, пруд вдали блистал и переливался. А по аллеям бродила Маруся с воскресшим младенцем на руках. Лиза весело улыбалась солнцу, не подозревая, что так недавно оно готово было потухнуть для нее навсегда. А по саду разливалось пение Маруси:

— Я сижу и любуюсь тобою, я с тобой, дорогое дитя!

Самым приятным событием этой весны была поездка в Новый Иерусалим, которую устроила Зязя, дочь старой матушки. Еще едва рассвело, когда Зязя в телеге подъехала к нашему дому, и Таня разбудила меня. Надо было торопиться, чтобы поспеть к обедне. Мы поехали втроем: Зязя, Коля и я. На косогорах Коля быстро соскакивал, чтобы облегчить лошадь, я без большого удовольствия следовал его примеру. Наконец из-за леса загорелся громадный золотой купол: колокольный гул, казалось, излучался прямо из сиявшего синего неба. Мы слезли у монастырских ворот, где был изображен вход Господний в Иерусалим [323]. У окошка продавал просфоры красивый юный монах с золотыми кудрями по плечам, похожий на апостола Иоанна. Просфоры были громадные и теплые. Монах стряхнул муку с широкого смуглого основания просфоры и легкими фиолетовыми чернилами выводил имена живых и усопших, которые диктовала ему Зязя. Поспели мы как раз к началу поздней обедни. Громадный храм был набит, мы теснились к самому амвону, напирая на человека в чесунчовой рубашке, которая вся почернела от пота и отвратительно пахла. Толстенькие чернобородые дьяконы парами мерно двигались по храму, звеня кадильницами. В бесчисленные окна высокого купола вливалось голубое небо. Посреди храма возвышалась золотая пещера Гроба Господня [324].