Сергей Соловьев - Воспоминания

[Да, дом имеет счастливый вид, семья соединилась, враг изгнан. Но так ли это все благополучно и нормально, как представляется тебе, строгая и вдохновенная шотландская пуританка тетя Надя, и тебе, юный социалист Миша, рассматривающий изгнание отца с «социологической точки зрения»? Да, вы правы: дядя Коля должен был покинуть этот дом, и дом остался без своей главы и хозяина. Но зачем же эта ненависть, зачем это торжество, Леночка уже говорит, что она готова убить отца, и ты, тетя Надя, умилена и не пугаешься этих кощунственных слов? Ты не боишься, что они удалят от твоего (дома) ангелов-хранителей и привлекут в него Эриний? По закону ли Христа ты судишь своего мужа? Нет, ты судишь его по закону Моисея. Пусть все тихо и спокойно в доме — перуны грядущего спят в этой тишине.]

Итак, в гимназии меня встретили грустные перемены. Владимирский ушел, и я с ужасом узнал, что латинский и немецкий языки будет у нас преподавать прославленный своей злостью и издевательствами Казимир Климентьевич Павликовский. Я много знал о нем из рассказов Бори, который совсем не выносил Павликовского и, хотя был из первых учеников, имел с ним частые столкновения. Павликовский всегда обучал только в одном классе, в прошлом году он преподавал в восьмом и по старым законам должен был в этом году взять второй класс. И вдруг он попадает к нам, чтобы вести нас до восьмого класса, да еще по двум предметам: пять лет придется с ним иметь дело, да иногда по два часа в день! Но мало этого. Любимый мой Владимир Егорович оставил у нас преподавание географии и совсем покинул гимназию. Весной он защитил магистерскую диссертацию, карьера его подвигалась, и он мог освободиться от уроков, которых терпеть не мог.

Но, несмотря на эти неприятности, когда я пришел на молебен первого сентября, настроение мое было повышенное и восторженное. Чувствовалось вступление на престол нового директора. Иван Львович, бледный и похорошевший, гордо вышел из учительской, откинув голову назад, как делал его отец. Он был нашим наставником и греческим учителем. После молебна он повел нас в класс и диктовал нам расписание уроков и список учебных книг.

Перед молебном в залу вошел новый мальчик и одиноко сел на скамейке. Черты его мне показались знакомы. Он был некрасив, в лице что-то старческое, волосы аккуратно приглажены. Один денди из VI класса, в короткой куртке и широком поясе, не удостаивавший раньше меня взглядом, неожиданно с улыбкой подошел ко мне и представил мне нового мальчика как своего двоюродного брата, поручая его моим заботам. Это оказался Венкстерн [71], с которым я когда-то играл на Пречистенском бульваре, племянник Владимира Егоровича.

Никогда еще с такой бодростью и интересом не приступал я к занятиям, как в этом году. Год предстоял трудный и боевой. Началась геометрия, по-гречески труднейший отдел глаголов, а весной предстояли экзамены по всем предметам за четыре года в присутствии депутатов от учебного округа. Почти каждый день было шесть уроков, и занятия оканчивались около трех с половиной часов. Новый директор преподавал нам греческий и с первых уроков напомнил нам свирепостью своего отца. Он кричал, стучал кулаком по столу и так вбивал нам в головы глаголы на «рес», что мы их запомнили на всю жизнь. Тем более казалось лестно отвечать ему без запинки.

Страшный Павликовский на первых уроках обманул наши ожидания. Вошел маленький, сухонький человек в изящном коричневом пиджаке. Он казался сделан из одних костей, какое-то скорлупчатое насекомое. Голова его совсем не отделялась от шеи, спина и затылок были на одной прямой линии, а лицо почти все состояло из склоненного вниз носа. Этот нос послужил поводом для одного обычая. Старшие ученики научили написать на доске за уроком Павликовского две падежные формы греческого местоимения: Tivi, Tiv6q [72], так что выходило: тяните нос. На первом уроке Казимир Климентьевич произвел только смешное впечатление своими ужимками, вертлявыми жестами, обезьяньей повадкой и гнусавым голосом. Он был чрезвычайно аккуратен и пунктуален. Войдя в класс, он неизменно произносил: «Дайте пера». Задавал несколько строк Цезаря, спрашивал урок и, если оставалось время, заставлял кого-нибудь переводить новый урок a livre ouvert [73]. Ко мне он неожиданно воспылал какой-то необычайной любовью. Я все его побаивался, помня рассказы Бори, но Казимир Климентьевич не только ставил мне 5, но все время обращался ко мне за уроком, и я должен был ему кивать. Впрочем, от этого чрезмерного благоволения мне становилось не по себе, и я все ждал подвоха. Уж очень много был я наслышан о Павликовском.

Стоял ненастный сентябрьский день. Во всех классах уже кончились занятия, и только у нас шел шестой урок Павликовского. Белые двери классов были раскрыты, и видна вся рекреационная зала, где сгущалась мгла, и все ярче разгоралась красная лампада перед образами. Урок кончился. Мы связали книги ремнями и стали спускаться по лестнице с белыми колоннами. Из директорской квартиры доносились звуки рояля и звон тарелок, на лестнице мелькала лампада. На повороте лестницы я принужден был остановиться. Навстречу мне поднималась девочка со связкой учебных книг. «А! Маша!» — подумал я и прошел в переднюю одеваться. На другой день, выходя из класса, я подумал: «А что, если она опять встретится?»

И едва успел подумать, как Маша была уже передо мной. Легкая, с белым-белым лицом, застенчиво и растерянно опуская на глаза прозрачный белый вуаль, чуть-чуть порозовев и не поднимая взора, она как будто парила вверх и проскользнула мимо меня. Внизу стоял гвалт. Товарищи подбрасывали вверх уродливого Антоновского, любителя архиерейских служений и известного поклонника красоты Маши Шепелевой. Он выбивался из их рук, пальто его расстегнулось, он гоготал и имел вид очень довольный.

Я вышел на улицу. Под дождем грохотали пролетки, все было в тумане. Придя домой, я стал у окна и смотрел на магазин Выгодчикова, где зажигались огни, освещая окорока и колбасы. Что-то громадное поднималось в моей душе, совсем новое и неведомое счастье. Не хотелось ничего делать, никого видеть, ни с кем говорить. Всего лучше было учить греческий урок: ведь это для ее дяди, ведь это приближает к ней.

С этого дня я всегда ждал встречи с Машей, но она редко показывалась. Раза два она еще проскользнула мимо меня, а там и совсем скрылась.

Но жизнь моя потекла совсем по-новому. Пообедав и часа три подготовив уроки, в восемь часов я выходил из дома и совершал большую прогулку. В этот час все наполняло меня радостью. Как будто в душе открылся какой-то ключ радости, внутри зажегся какой-то свет, который озарял все кругом. И этот ключ, этот свет была Маша. Оставаясь один, я напрягал все силы воображения, чтобы ясно представить себе ее образ, и его лучи преображали мою жизнь. Не было больше уныния серых гимназических стен, засаленных бумажек, выметаемых швейцаром за большой переменой: ведь это был дом, где она живет, скрытая в его таинственной глубине, как святая чаша скрыта за занавесом святилища. Мне хотелось как можно дольше пребывать в этом доме, и я завидовал тем мальчикам, которых в наказание оставляли на час после уроков. Целью моих вечерних прогулок был опять этот дом, где я проводил весь день. Я шел к нему не прямым, а длинным, окружным путем. Останавливался у крыльца на несколько минут и к девяти часам был дома, где меня радовало все, от витого хлеба за чайным столом до всякого докучного гостя. Ровно в девять часов я шел спать и засыпал, вызывая в уме спящий образ Маши. Она становилась целью моей жизни, и в свете этой цели предстоящая жизнь развертывалась блестящей картиной: любовь к ней давала мне уверенность в себе; чтобы достичь ее, надо было идти путем подвигов и славы. Любовь к Маше, близость к ней становилась главной целью моей жизни, но никогда в мечтах моих не вставали брачные планы, а начинавшиеся волнения страсти исчезали как туман, как только белый, легкий ее образ вставал в моем уме.