Сергей Соловьев - Воспоминания

— Ведь в церкви гроб не будут открывать? — обратился я к дяде Тяпу.

— Нет, почему же? Откроем.

Гроб должны были везти мимо гимназии и той приходской церкви, где в этот час служилась заупокойная обедня по Льву Ивановичу. Я прямо с вокзала помчался на извозчике к церкви, решив увидать Машу, а потом отправиться в Новодевичий монастырь на отпевание. Но напрасно глаза мои искали в церкви Машу. Вот кончилась панихида: я вижу всех Поливановых, острое и аскетическое лицо Машиной тетки, старой девы, но, сколько я ни заглядывал во все углы, ясно, что Маши нет. Я был наказан за мое малодушие, за мою сухость по отношению к умершей, и та, которую я ждал столько месяцев, не появилась.

Вот мимо меня прошла Елизавета Алексеевна Гиацинтова с грустным лицом. Она поспешает в Новодевичий монастырь. При выходе из церкви я увидел белый катафалк, за ним всех моих родных и прежде всего заплаканную Марусю. Она от вокзала идет пешком за гробом. Шествие скрылось вдали; я один перед зданием гимназии.

— Еще успею, — подумал я и повернул в переулок позавтракать у Венкстернов. Прошел завтрак, я собрался ехать в Новодевичий монастырь, а пока искал альбомы с портретами Росси и Сальвини [80]в разных ролях и говорил о театре. Вдруг раздался звонок.

— Ваш папа! — как-то взволнованно доложила горничная. Я в передней увидел громадную шубу отца.

— Поедем домой; все уже кончено. Тетю Наташу схоронили.

Никакого упрека в его голосе не было.

Оказалось, что мои предчувствия были верны. Бедная тетя Наташа, измученная долгой болезнью, на четвертый день после смерти была страшна, как впоследствии передавала мне тетя Вера. Ей никак не удавалось закрыть глаза. Моя мать вернулась домой очень потрясенная, и, очевидно, отец, зная мое отношение к покойникам, был даже доволен, что я сбежал.

Вечером мы направились в дом к дяде Вите. Бабушка лежала в постели. Она нисколько не возмущалась моим отсутствием на похоронах, сама она втайне побаивалась мертвецов и, как мне рассказывали, не была на похоронах дедушки и своего старшего сына. Но дядя Тяп встретил меня горьким укором:

— Что же ты, Сергей?! Эх, не ожидал я! А ведь покойница о тебе больше всех говорила и вспоминала во время болезни!

Наконец открыли тайну тете Саше. Она укоризненно, с вызовом говорила: «Меня обманули!» — и все время хотела пребывать у постели обожаемой матери. Но бабушка, как всегда, относилась к ней холодно, и тетя Саша писала к нам в письме: «Мама смотрит на меня и жалеет, что умерла не я, а Наташа!» Опровергать тетю Сашу никто не решался: бедная безумная говорила чистую правду…

Бабушка пролежала много недель: медленно, медленно возвращалась она к жизни. Я приходил к ней постоянно. Она знала, что никто после нее самой и дяди Тяпа не любил тетю Наташу так, как я, и часами говорила со мной об умершей. Описывала ее страдания последних месяцев, невероятные страдания, перемежавшиеся волшебными, светлыми снами. Вдруг ей грезилось, что она бабочка и летит за лодкой, в которой плывет дядя Тяп. Но у бабушки начинался какой- то культ тети Наташи, какой-то апофеоз. В бабушкиных рассказах мы не узнавали той тети Наташи, которую привыкли знать и любить: в бабушкиной поэтической голове уже создавался миф, какой-то идеальный образ святой, подвижницы. Дядя Тяп через день вернулся в Петербург. Он имел вид человека сломанного раз и навсегда. Был он грубоват и позитивен, но тут жадно устремился в область загробную и с наивностью человека, который в первый раз столкнулся с вопросом о вечной жизни, восклицал:

— Нет, нет!.. Как хотите, а там что-то есть! Вот и спириты говорят, — и т. д.

Раз я сидел с бабушкой у ее постели. Мартовское заходящее солнце освещало комнату. Вдруг бабушка обняла меня и, прижавшись к моей груди, прошептала:

— Знаешь, что всего ужаснее?.. Я живу в могиле, я изо дня в день переживаю то, что там делается.

Я молчал. Что было ответить, чем утешить, когда «Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться… потому что их нет» [81].

Вступление на престол Ивана Львовича ознаменовалось окончательным падением и изгнанием старого батюшки Иезуита. Еще в прошлом году начались волнения и петиции к классным наставникам. Я уже говорил, как нам удалось через Владимира Егоровича добиться отмены кондаков и уменьшения задаваемых уроков. К Рождеству батюшка был удален, а место его занял недавно появившийся в гимназии и преподававшим в старших классах так называемый «зеленый поп». Ходил он в зеленой рясе, лицо имел иконописное, сумрачное, с красными пятнами на щеках, молчал и отличался ученостью. Уроки он задавал меньше, чем Иезуит, но требовал знать все «примечаньица» и весьма тонко анализировал богословские положения. Иногда он запускал руку в глубину своей зеленой рясы и извлекал скомканную книжку по истории церкви, причем с задних парт раздавалось: «Батюшка родил». Новый батюшка был очень вспыльчив и подозрителен: когда ученик слишком близко к нему приближался, он испуганно подавался назад, и на щеках его вспыхивали красные пятна. Опытный глаз мог заметить в нем уже тогда признаки сильного нервного расстройства. Но было в нем что-то такое, чего совсем не могли сносить смешливые ученики. На доске постоянно было написано 6 лшХод [82], на задних партах декламировали: «У лукоморья поп зеленый, златая цепь на попе том» и т. д. Особенно смешил батюшка моего соседа по парте, идиотика Анучина. Весь урок Закона Божия Анучин сидел, уткнув кулаки в щеки и не поднимая глаз, а как только батюшка его вызывал, растерянно вскакивал, поглядывая по сторонам и фыркая. Я в то время не умел бороться со смехом, и к тому же от смеха у меня появлялось неприличное иканье, приводившее в восторг весь класс. Я выучился подавлять смех и как-то пропускать его через нос, но иногда не удавалось пропустить его беззвучно, и получался отрывистый и резкий носовой звук, так что все оглядывались, а я поспешно сморкался, делая вид, что чихнул. После урока батюшки мы с одним смешливым мальчиком падали в объятия друг друга и несколько минут тряслись, выпуская весь заряд смеха, копившийся в течение часа. А поводы к смеху за батюшкиным уроком случались постоянно. Например, вся гимназия звала почему-то нашего старичка надзирателя Михаила Ярославича — Михей. Вот батюшка читает имена малых пророков: пока дело идет об Амосе, Агее, Захарии, все спокойно. Но вот произнесено имя «Михей» — и весь класс взрывается. Батюшка с удивлением всех оглядывает: «Ну что же такое? Михей…» Новый рев.

Кстати несколько слов об идиоте Анучине, который попал к нам в этом году, провалившись на экзамене в старшем классе. Я познакомился с ним вскоре после моего поступления в гимназию. Длинный, как шест, молодой человек, с длинной шеей без воротника вдруг подошел ко мне с вопросом: