Сергей Соловьев - Воспоминания

Пришел наконец день отъезда. С грустью покидал я пыльную Москву и увозил в кармане маленький портрет директора Ивана Львовича. Мы сидели в буфете Брестского вокзала в ожидании поезда, когда к нам подошел толстяк в крылатке со словами:

— Позвольте представиться!

Это был неизменный провожатель— дядя Владимир Федорович Марконет.

В Вене мы остановились в нарядном отеле «Метрополь» с красной мебелью и пуховиками. Я наслаждался великолепными обедами. Мы ели венский шницель, после чего я сочинил один стих:

Надулись жизни паруса.

Два изящно одетых метрдотеля разговаривали с нами по-французски, а один даже произнес по-русски: «Мороженое». После обеда я писал своему другу социалисту Абрамову большое письмо в Армавир, полное либерализма и мыслей о Западной Европе.

Собор Святого Стефана [94]меня сразу покорил. Отец водил меня под темными готическими сводами над гробницами с изваяниями коленопреклоненных пап и, указывая на алые и зеленые окна вверху, говорил: «Видишь? Там — рай». Толпы юношей и отроков в белых кружевах проходили мимо, задевая нас дымом кадильниц. Меня поражали застывшие перед распятьями люди, с глазами, полными слез и устремленными в небо. Но тут во мне пробуждался либерализм.

— Не возмущает тебя это лицемерие? — спрашивал я отца.

— Нет, — отвечал он со вздохом. — Я рад, что люди еще могут так молиться!

Промелькнули мимо изумрудное Цюрихское озеро и голубое Женевское, и вот мы едем в горах, в дилижансе, а против меня мясистый, красный англичанин курит сигару.

Селение Шамуни стоит на дне долины, и снежные горы загораживают небо со всех сторон. Все селение наполнено отелями: мы выбрали набитый англичанами Hotel de Paris — пятиэтажное узкое здание. Прямо перед окнами белели вершины Бревента, а за отелями поднимались голубые ледники Montenvert и Ледяное море — Мег de glace, над которыми белели вечные снега Монблана. Я карабкался по горам, цеплялся за камни и часто обрывался. После завтрака мы с отцом совершали экскурсии на Бревент, на Мег de glace. Тяжело было подниматься в гору под палящим солнцем, но мой отец, маленький, в запыленных сапогах, упорно шел вперед. Пот катился с меня градом, хотелось пить, и вдруг доносилось журчанье горного ручья, из которого можно утолить жажду. Мы отдыхали в шале. Румяная пожилая француженка певуче приветствовала нас:

— Bonjour, monsieur! Comment va la sante de madame? [95]— и угощала крепким чаем с сахаром. После этого идти становилось легче. Воздух был холодный, растительность исчезала, на голых уступах гор бродили козы, щипавшие тощий кустарник; селение Шамуни на дне ущелья казалось маленькой точкой, а против нас все ближе и ближе сияла вершина Монблана.

Я занимал в отеле отдельную комнату. На столе у меня стоял маленький портрет директора, лежали книги и словари. Каждый вечер я предавался мыслям о Маше и считал дни, тянувшиеся очень медленно. По утрам я с большим словарем Вейсмана [96]усаживался в тенистом Salon de lecture, среди английских и американских газет, и переводил по одной в день главу Евангелия Иоанна, а перед завтраком отвечал ее отцу. Отец мой в юности отличался горячим мистицизмом и церковностью и много изучал четвертое Евангелие, но теперь он находился под влиянием новой французской критики — Ренана, Ревиля и Стапфера [97]— и указывал мне на противоречия евангелиста, отрицая его еврейское происхождение и подлинность речей Христа. После завтрака я с матерью читал «Cid» Корнеля [98], потом одну главу римской истории Моммсена" и отправлялся в горы [100].

В Шамуни я написал первую драму в стихах. Сюжетом ее было изгнание из гимназии старого батюшки Иезуита. Пьеса была шуточная и написанная александрийским стихом. Учитель словесности Вельский являлся в роли Бориса Годунова, могучим фаворитом при директорском престоле. Второй акт был в квартире Вельского: ночью к нему являлась депутация гимназистов с хлебом-солью, умоляя защитить от батюшки. Был и хор стареющих учителей, преподаватели французского языка говорили рифмованными французскими стихами. Изгнание батюшки падало на четвертый акт, в пятом акте директор по-гречески беседовал с тенью Платона. Мне запомнились такие диалоги:

— Ну что супруга Ваша, Николай Иваныч?

— Страдает головой, а особливо на ночь.

Я думаю, что череп у нее с трудом Вмешает путаный ньютоновский бином.

Для женщины трудна работа такова.

От бинома болит, наверно, голова.

— Хотите, я Вам в чай прибавлю коньяка?

— Благодарю, мерси, пожалуйста, слегка!

Вельский (известный своим пристрастием к спиртным напиткам):

— Кому слегка, а мне так лучше до краев.

Вечером мой отец читал вслух «Братьев Карамазовых». До сих пор мне не позволяли читать Достоевского, и первые главы романа производили на меня отталкивающее и жуткое впечатление. Но отец мой был поклонником Достоевского, читал его мастерски, и понемногу я подпал под его влияние. Но со взглядами Достоевского на социализм я упорно спорил. Вообще, о Достоевском у нас в семье были разногласия. Семья моего отца поклонялась ему, бабушка и все родные матери презирали его, а дядя Витя выражался так:

— Читать Достоевского — это все равно что набить сапоги гвоздями и так ходить!

Моя мать очень любила Толстого и весь год читала отцу «Войну и мир» за вечерним чаем, но отец мой сидел с видом скучающим и раздраженным: ему совсем не нравилось.

Прошли дней десять, показавшиеся мне, по крайней мере, с месяц. Раз, войдя в столовую к завтраку, я увидел двух новых англичанок-барышень.

— Ах! Какие яблочные цветы! — шутливо воскликнул мой отец. Я промолчал, но старшая из них меня поразила. Она действительно походила на нежный цветок яблони, золотые кудри падали ей до пояса, большие голубые глаза глядели младенчески ясно, она гнулась легко, как цветочный стебель, но в носу ее было выражение саксонской энергии. Впоследствии одна только девушка напоминала мне мисс Unwin, и эта девушка стала моей женой [101].

Мы сидели за отдельным столиком, спиной к большому столу, где поместились новоприезжие англичанки, и я за обедом несколько раз неприлично оборачивался, чтобы разглядеть златокудрую мисс. Когда я поднялся в свою комнату, портрет директора со стола глянул на меня как-то неприязненно, и все прежнее показалось скучным. Несколько дней длилась внутренняя борьба, и я заставлял себя думать о Маше. Но в одно утро, быстро выпив чай, я вышел на террасу. Зной был нестерпимый, небо безоблачное. В густой синеве сиял Монблан, под ним розовели обнаженные скалы, а ниже черные еловые леса опоясывали гору. Внизу, под садом отеля слышался шум бурной реки Арвы. На террасе стоял большой телескоп, и две сестры-англичанки, нежно обняв друг друга, глядели в зрительную трубу на вершину горы. Пробил час окончательной измены. Я бесцельно пошел по дороге в горы, а в голове моей пели стихи: