Сергей Соловьев - Воспоминания

Какой светильник разума угас,

Какое сердце биться перестало [118].

Мне вдруг хочется заплакать при виде этой надписи, но не от горя, а от какого-то повышенного восторга. А тетя Сена скандалит: на лоб покойнику положили бумажный венчик, тетя Сена со стоном и презрением сорвала его, и сконфуженный служитель бюро куда-то его спрятал. Батюшка Иезуит, изгнание которого я воспел этим летом в александрийских стихах, сияя, как круглая просфора, кивает мне пальцем:

— Поди скажи, чтобы дяде венчик надели.

Странные похороны: священников много, а в церкви пусто, у гроба — какая-то старушка, как будто сбежавшая из сумасшедшего дома [119], какой-то господин с красным носом и в потертом пальто, который как будто сейчас попросит на бедность, а там — приехавший из Петербурга товарищ министра [120].

Ночевали мы на Спиридоновке, в квартире Марконетов, которая была набита родственниками, как бочонок — сельдями. Появился даже дядя Тяп, проездом на Кавказ, где у него была своя земля и виноградники. Он казался очень грустным и раз навсегда облекшимся в траур. Опять говорил о бессмертии души и спиритизме.

Странное блаженство испытывал я в течение нескольких дней, проведенных на Спиридоновке. В этой летней квартире, душной и пыльной, с портретами, завешенными тюлем, в вечерних улицах, еще безлюдных, под черным августовским небом, в запыленных и желтеющих скверах и бульварах, я радостно чувствовал одно: Маша здесь, ее образ сияет в моем уме, ничто не кончилось, а только начинается. Правда, в вагоне между Веной и Варшавой я еще мечтал о мисс Unwin, но теперь этот призрак бесследно растаял.

Скоро мы были в Дедове. Бабушка встретила нас тихая и радостная. Восшедшая на свой Монблан и вся проникнутая учением о Божественном Слове, рассказом о воскресении Лазаря. Тетя Саша была спокойна и даже шутила. Правда, отец мой был подавлен и совсем потерял сон, но это тогда еще меня мало тревожило. Предстоящая зима рисовалась мне какой-то волшебной. Бабушка и семья дяди Вити меняли квартиру и переезжали во флигель, стоявший во дворе нашей гимназии. Я связывал с этим обстоятельством много надежд, открывалась возможность часто бывать во дворе директорского дома, а как знать, не завяжется ли по соседству знакомство между моими родными и семьей директора.

Стоял дождливый август. Окружающие леса и болота чуть виднелись в сыром тумане, и средь этой мглы из самой глубины души подымался какой-то свет, расцветала вечная весна. Но вот легкий туман моросившего дождя свеялся с полей; за ним открылось бездонное синее небо: дороги стали просыхать и покрываться золотыми листьями, а над лесом белели барашки облаков. Я нетерпеливо считал дни до отъезда, почитывая Вальтер Скотта.

Наконец, приблизилось 1-ое сентября.

Приехав в Москву, я первым долгом побежал на новую квартиру к бабушке, осмотрел двор и наметил позицию для наблюдения. Все окна директорской квартиры были передо мной, по вечерам я видел свет и движение в гостиной, и оставалось только решить, какое окно принадлежит комнате Маши. Я навел справки через учеников-пансионеров и узнал, что Маша живет между комнатами своей бабушки и тетки с аскетическим профилем. Я радостно сочинил стихи:

Весело мне меж Харибдой и Сциллою.

Родные мои заняли весь флигель. Большая часть комнат была наверху, а внизу, по обе стороны лестницы, две большие и темноватые комнаты. Тетя Вера поместила бабушку в одну из этих комнат, и я, бегая по двору во время большой перемены, видел через окно бабушкины очки, склоненные над письменным столом.

— Нижние комнаты больше и лучше, — говорила тетя Вера, как- то бегая глазами. Но заехал на возвратном пути с Кавказа дядя Тяп; увидел, куда запихнули бабушку, разорался и настоял, чтобы при нем же ее перевели наверх. В одной из нижних комнат поместился дядя Витя со своими скворцами, канарейками и книгами об устройстве плотин; а другую отвели для старика Коньшина с супругой, когда он заезжал в Москву, чтобы начать какую-нибудь новую аферу.

Предчувствия меня не обманули. Часто-часто, выходя из гимназии, я видел впереди себя приближающуюся Машу. Как белое облако, плыла она навстречу мне, опустив глаза и накрыв их легкой вуалью, и камни тротуара сияли, как будто на них вырастали лилии. Те несколько минут, когда она шла навстречу мне, а я — навстречу ей, были полны для меня трепета и страха, как будто я поднимался к небу. Но она прошла, и все кругом хранит ее сияние. Она становилась все прекраснее. Раз она встретилась мне на нижней ступеньке лестницы и как-то вся колыхнулась, как высокая лилия, а на щеках ее зардел легкий румянец Авроры. Блаженство становилось даже мучительным. Но, конечно, подкрадывались и искушения.

Раз Саша Бенкендорф, у которого уже пробивались черненькие усы, зашел ко мне и, развалившись в качалке, начал восторженно повествовать о своем визите к Вареньке Зябловой. Да, я уже видел эту Вареньку, и это было в прошлом марте. В одном знакомом доме читали по ролям «Ревизора»: я читал роль Хлестакова, а роль Марьи Антоновны читала пухлая девочка, с длинной русой косой и большими изумрудными глазами. На прощанье она как-то задержала мою руку в своей и слащаво-томным голосом медлительно проговорила:

— Приходите к нам, мы будем очень рады.

Когда я вышел на улицу и увидал луну, под которой бежали мартовские облака, что-то совсем новое подкралось к моей душе. Несколько дней я как будто был болен, что-то душное сгущалось надо мной, и отступал светлый мир, в котором сиял образ Маши. И вот теперь Саша приехал от этой самой Вареньки Зябловой и усиленно меня туда зазывает, как всегда привирая с три короба:

— Она о тебе очень лестно отзывалась. Меня спрашивает: «Вы кого больше любите, блондинок или брюнеток?» Я ей говорю: «Брюнеток». Ничего, промолчала.

Скоро я попал в дом к Зябловым. Дом был большой, кирпичный, с парадной лестницей и с лифтом. Отец Вареньки был богатый инженер, высокий, розовый, с седыми бакенами; в обществе его называли «опереточный инженер». Отличался он большим радушием и весело покрякивал. Жена его была дама светская: седая, с гладкими щеками, любившая Художественный театр и Ростана. Ко мне она относилась весьма покровительственно и говорила со мной о литературе. Варенька была единственной дочерью, росла в холе и довольстве, и хотя ей было всего 15 лет, уже готовилась стать героиней инженерных балов. Красива она была разительно и одевалась блестяще: была похожа на розу или нимфу Кановы [121]. Побывав у Зябловых, я выходил, как будто я напился ликеру или объелся мармеладом. Как-то сладостно и душно, и нет ни прежнего света, ни бодрости, ни удали. Нечто подобное испытывал я после посещения Художественного театра, который тогда уже покорил буржуазную Москву, щекотя нервы чеховской тоской и ибсено-гауптмановским психопатизмом [122].