Сергей Соловьев - Воспоминания

Тем временем уже выступали звезды, подул ветер, и мне стало холодно в легком пальто, смоченном весенним дождем. Я нанял извозчика и покатил, громыхая по недавно освободившимся от снега камням, на Спиридоновку, к тете Саше. Мне было все равно — жить или умереть. И пение «Егда славнии ученицы», и слова Евангелия, и алые розы лампад, и увенчавший все образ Маши, которая еще никогда не была так прекрасна, — все это превратило жизнь с ее прошлым и будущим в один миг вечного блаженства. Хотелось только делать добро. И как хорошо было у тети Саши, где бедная больная встретила меня, как всегда, с лаской и надеждой, как-то вся успокаиваясь в моем присутствии. Застал я там и бабушку, и она сказала мне, что в первый день Пасхи будет утром в Новодевичьем монастыре, на могиле тети Наташи. И я обещал тоже приехать.

Следующие дни Страстной недели прошли за зубрением математики и переписыванием программ; но мое блаженство боялось всяких интересных книг, а среди занятий математикой я как будто качался на его волнах. Наступил и первый день Пасхи. Совсем потеплело. Снег таял под ногами, и со всех колоколен раздавался звон. Помня обещание, данное бабушке и тете Саше, я с утра направился пешком в Новодевичий монастырь. У его белых стен стояли два извозчика. Войдя за ограду, я спросил толстого дворника:

— Не приезжали ли две дамы в трауре?

— Две дамы? Как же, приехали.

Я пошел к нашим родственным могилам, читая надгробные надписи на зазеленевших могилах монахинь «Мать Павла, мать Силиктия, мать Неонила…». Вот уже видна могила тети Наташи, но в нескольких шагах от нее, ближе ко мне стоит Маня Шепелева. У ее ног несколько весенних цветов: крокусов, гиацинтов и тюльпанов. Рядом с нею черные фигуры ее родных: ее бабушка, тетка с аскетическим профилем и тот же маленький мальчик, сын директора. Они приехали на могилу Льва Ивановича.

Не обращая на них внимания, я прошел дальше к тете Саше и бабушке. Помолившись на могиле тети Наташи, я, видя, что семья направляется к воротам, последовал за ними. Минут десять я видел Машу впереди себя, и в ее лучах окинул мысленным взором всю жизнь. Я вспомнил о первых волнениях страстей, которые иногда меня посещали, и взглянул на золотые волосы Маши, падавшие на черный бархат, и мне показалось невероятно, что эти волнения были, что они могут повториться. Все плотское как будто умирало, и в душе было только это голубое небо, звон, первые цветы на могиле и непорочный образ любимой девы. Когда я поравнялся с ней, Маша долго и пристально на меня посмотрела, а дамы что-то зашептали.

Радостно возвращался я домой. Колокола звонили все громче, и родной город казался уже каким-то Новым Иерусалимом в невечернем дне царствия Христова… В этот день я не занимался гимназическими науками, а читал вступительную статью к «Гофолии» Расина [89], часто отрываясь и погружаясь в блаженное забытье и поглядывая на небо, которое розовело за окнами…

К моему большому огорчению, родители мои решили это лето не ездить в Дедово, а после окончания моих экзаменов, в начале июня, отправиться в Швейцарию. Семья дяди Вити также предполагала уехать к каким-то родственникам, так что бабушка была обречена проводить лето после смерти тети Наташи с нелюбимой тетей Сашей. К весне бабушка стала изредка выезжать, но больше сидела одна, предаваясь чтению благочестивых католических книг, которыми снабжал ее мой отец. С жадностью читала она письма Eugenie Guerin, заинтересовалась даже Лакордером и Монталамбером [90]. Как-то неожиданно она позвонила нам в послеобеденный час. В этот же раз ей сообщили тяжелую для нее весть, что мы не будем в Дедове. Моя мать очень волновалась, потому объявила новость жестко и резко, как бы боясь, что горе бабушки может склонить нас остаться. А ехать в Швейцарию она считала необходимым ввиду здоровья отца. Бабушка в отчаянии откинулась на спинку кресла и шептала:

— Так это правда — то, что мне давно представлялось. Я буду одна, одна…

А мама смотрела на нее строго и без ласки. Скоро бабушка уехала с таким видом, как будто ее у нас выгнали.

В этот год я полюбил проводить вечера у тети Веры Поповой. Мои кузины окончили ту гимназию, где теперь училась Маша Шепелева, и помнили ее в младших классах. Я мог с ними о ней разговаривать.

Гимназия эта была классическая [91]. Начальница ее сама преподавала Гомера, притом была очень строгая старушка, любившая архиереев и монахов: над всей гимназией царил дух покойного Каткова [92]. Ученицы играли по-гречески Софокла и Еврипида. Маша шла классом впереди меня, и это казалось мне очень унизительным. Я представлял себе, что она будет читать Горация, когда я, несчастный семиклассник, буду сидеть над Вергилием. У меня бродил в голове план — перепрыгнуть через один класс, чтобы сравняться с Машей.

В последних числах апреля начались экзамены. Каждый экзамен был моим триумфом: я получал пять по всем предметам и жалел, что экзамены приближаются к концу. Была тут и другая причина: не хотелось расставаться с домом, где жила Маша. Я не видел ее ни разу в течение мая, но мне радостно было смотреть на камни мостовой, освященные прикосновением ее ноги. Я смотрел на эти запыленные камни и думал: «Ведь, наверное, она по ним ступала».

На латинском экзамене Павликовский неожиданно дал мне переводить Цезаря a livre ouvert. Это меня порядочно взволновало. Я отошел в сторону и углубился в строки Цезаря, когда один из учителей подошел ко мне и шепнул:

— «Ergo admisso» надо перевести «Пустив лошадь во весь опор».

Эта помощь была кстати, все остальное я перевел без ошибки, и Казимир Климентьевич ерзал в кресле от удовольствия. После вечерних экзаменов мы с несколькими товарищами отправлялись гулять за Новодевичий монастырь в Лужники, и там, на берегу пруда, отдыхали под плакучей ивой, смотря на темневшие Воробьевы горы. Тут я, в первый раз проводивший май в городе, замечал, как подвинулась вперед весна, видел, что леса загустели, что уже отцвели ранние цветы. Но мне было все равно до природы: мне дороги были камни мостовой, по которым ступала Маша. И я охотно остался бы на этих камнях все лето. Ехать за границу особенно не хотелось. Сентябрь и свидание с Машей казались в бесконечной дали, мне снились какие-то холодные, синие озера, в которых утонет прошлое.

В конце мая приехал на несколько дней из Петербурга дядя Володя. Он был постаревший и больной, но хохотал, как всегда. Привез он множество корректурных листов и за чаем склонял над ними свои близорукие глаза так, что грива его касалась скатерти. Он читал нам в кабинете свое новое сочинение, и я слышал таинственные слова «Старец Иоанн, tu Petrus» [93].

Как всегда, от его старого пиджака пахло скипидаром, как будто ладаном. В этот вечер я простился с ним навсегда в этой жизни.