Сергей Соловьев - Воспоминания

Но наградой за весь год было для меня утро Великого четверга. Раскрылись царские двери: за престолами я видел нарисованных на окне трех ангелов под зеленым дубом: священник вышел с чашей, и Маша, в розовом платье, как непорочная голубица, приблизилась к алтарю. Она сходила со ступеней, прекрасная, как всегда, но теперь еще освященная принятием крови Спасителя; родные ее обнимали и целовали, а я, как пилигрим, стоял в углу, как бы созерцая небесное видение и не обращая внимания на толстых генералов с орденами, которые важно тянулись к клиросу закусить просфорой и запить теплым вином.

Когда я пришел домой, я застал моего отца с Борей, рассматривающих иллюстрации в новом декадентском журнале [144]. Мне стало их жалко.

— Зачем это все? — сказал я. — Ведь это — не христианство.

Они в свою очередь посмотрели на меня с некоторым сожалением.

В первый день Пасхи, памятуя о прошлогодней встрече, я отправился в Новодевичий монастырь. Но у могилы покойного директора не было никого. Да и Пасха была не такая, как в прошлом году. Не было ни цветов, ни солнца. Могилы были покрыты глыбами грязного снега, небо было серое. Нет, подобные встречи не повторяются и бывают только неожиданно…

На Святую мои родители решили ехать в Сергиев Посад. Я много ждал от этой поездки, но ожидания мои не оправдались. В течение моей жизни я нигде не испытывал такой особой, метафизической скуки, как в Сергиевом Посаде. Мы прожили там дней пять, а они показались мне с месяц. Тщетно я пытался вызвать в себе какое-нибудь религиозное чувство при виде монахов, при виде храмов. Ничего похожего на то, что бывало в Новом Иерусалиме или в церкви Святой Троицы, не было. А отец указывал мне на толстых монахов, гуляющих между цветниками, и говорил:

— Посмотри: настоящие саддукеи.

По вечерам отец читал вслух «Преступление и наказание». Это было интересно, но не давало пищи моему духу, скорее разваливало, чем построило ту внутреннюю храмину, которую я создал. В Посаде отец открыл мне одну тайну. Он сообщил мне, что Лев Кобылинский — сын покойного директора Поливанова, и следовательно, брат Ивана Львовича и дядя Маши. Эта его единокровность с Машей побудила меня искать с ним сближения, хотя и трудно было представить, как от одного корня произошли: эта Саронская лилия [145]и тот Гадаринский бесноватый [146]…

Экзаменов в этом году было мало, и в начале мая мы уехали в Дедово. С Машей мы ни разу не встретились, в церкви я лишь изредка наблюдал ее. Так что я увез в Дедово грустное чувство недоумения, знаком ли я с Машей или нет, и ответит ли она мне осенью на поклон или отвернется с презрением.

Весна стояла влажная и печальная. Каждый день я после завтрака отправлялся в березовую рощу и, развалившись на дровах, читал курс древней философии, а по вечерам переводил дубовыми стихами «Федру» Расина. Я лелеял в мечтах две поездки: в имение к Борису и к Венкстернам. С одним только Борей я делился тогда моими тайными переживаниями, и он сам переживал нечто подобное. Он любил одну даму, с которой не был знаком и видел ее только на концертах и когда она проезжала по Арбату в своем экипаже. Симфонии Бетховена были для Бори тем же, чем для меня песни: «Се жених грядет в полунощи» и «Егда славнии ученицы». Борис называл эту даму в своих стихах «царевной», «сказкой» [147]. В середине мая Боря приехал к нам в Дедово на несколько дней [148], и мы втроем с отцом не спали целую ночь, встречая зарю на большой дороге. В последних числах мая я уложил чемодан и отправился в Москву, чтоб там, соединившись с Борисом, ехать к нему в Тульскую губернию [149]. Москва была раскаленная и пыльная, но тем усладительнее были ночи, напоенные запахом сирени, когда две зари встречались над Шереметьевским переулком, откуда я шел спать на пустую квартиру Марконетов. По вечерам мы ездили с Борей в Новодевичий монастырь, где могилы загустели пахучей зеленью, стало темно от развесистых деревьев, мерцали алые лампады и с колокольни слетал звон, отбивавший минуты. Там мы, после жаркого дня и выпитого самовара, наслаждались вечерней свежестью и росой, говоря все об одном: о любви небесной. Мы ждали каких-то необыкновенных событий и с наивностью мальчиков придавали историческое и мировое значение нашим субъективным переживаниям [150].

Тульская губерния, куда меня привез Борис, мне очень не понравилась. Мне, выросшему в сумраке еловых лесов, среди болот, благоухающих цветами, раскаленная Тульская губерния, с ее желтыми оврагами и редкими рощами, которые тульские жители называли лесами, показалась мрачной азиатской пустыней. Я не привык и к этой жаре, и к мухам, которые ползали по всем столам. В имении не было ничего от феодальной культуры, никаких темных библиотек и старинных портретов: все было в стиле чеховской драмы. Борис объяснил мне, что эти овраги помогали ему понять буддийскую философию и Шопенгауэра [151]. Мне очень хотелось вернуться в Дедово, но накануне отъезда ночью я заболел. Меня хватила такая холера, какой я раньше не знал. В этом состоянии я влез в экипаж и проехал тридцать верст до Ефремова. В дороге приступы желудочной боли меня покинули: я блаженно созерцал мелькавшие мимо поля ржи и овраги, предаваясь мечтам и философствуя. Нестерпимый зной, стоявший целую неделю, наконец хотел разразиться грозой. Дымно-сизые тучи громоздились одна на другой и закрывали солнце. Уже ветер крутил столбы пыли. Едва я вошел в вокзал, как грянул удар и по стеклам задребезжало.

В вагоне до Москвы я испытывал сильные мучения. В Москве ничего не ел, купил бутылку красного вина и к вечеру подъезжал к Дедову, радостно вдыхал сырость наших березовых лесов. Родители испугались моего вида, когда я, сойдя с ямщика, направился к флигелю. Но уже все прошло. Я пил чай с красным вином на большом балконе и уже с удовольствием поглядывал на красный шар голландского сыра, хотя утром не мог думать об еде. Несколько дней я предавался приятному безделью, гуляя по сияющим берегам пруда, где звенели голоса подрастающих детей дяди Вити. Лизочка была розовой и нежной девочкой, с некрасивыми чертами; маленький Саша [1]” казался блестящим принцем….

Скоро я принялся за «Критику чистого разума». Кое-как одолел трансцендентальную эстетику, но в аналитике завяз, обломал себе зубы и отложил книгу. Пребывание в априорной пустоте утомляло мой ум, он голодал по живым и конкретным образам, а от философии меня все больше тянуло к поэзии, истории и филологии. Между тем подкрадывался мой старый враг — ревматизм. Я вдруг захромал, сначала ковылял с палкой, потом совсем не мог ходить. На этот раз у меня распухло не колено, а щиколотка. Отец ежедневно втирал мне в больное место мазь, а я все больше боялся, что придется покидать Дедово и ехать в противный Аренсбург. Но земский врач нашел, что этого пока не нужно.