Сергей Соловьев - Воспоминания

Целый день я скитался по опавшим лесам: иногда ложился и дремал под шепот неумолчной влаги. И вот небо краснеет. Я один на круглой скамейке над обрывом. Из деревни доносятся лай собаки и удары топора. И вот все смолкло. Одиночество мое разделяет только дряхлеющий понтер Джемс с большим зобом, который расположился у моих ног и чутко прислушивается к редким звукам. Солнце гаснет, все краски меркнут: матовая мгла застилает окрестность. И я, как раненный в первом жизненном бою, падаю в объятия земли, чувствую ее материнскую ласку, которая все очищает и все исцеляет. А в доме ждет меня старый землемер: весело горит огонь, накрыты два прибора; портрет Пушкина смотрит со стены. В низких стеклянных шкафах находятся все русские поэты [168]и старые журналы за много лет. Я без конца роюсь в этих шкафах и по утрам, глотая жирное кофе, перелистываю Тютчева, находя в нем новые и новые жемчужины. Воздух Лаптева напоен Пушкиным; его бюст красуется среди цветника, со шкафа улыбается мне бюст Вольтера, а там видно лысое и мудрое лицо Чаадаева.

В этой обстановке я начинал осознавать свое поэтическое призвание. Прошлый год я писал много стихов, но все они были списаны со стихов дяди Володи; я тщетно старался передавать какие-то неуловимые для слова оттенки чувств. Целая тетрадь была исписана «серебряными грезами» и «седыми туманами», и всего более «бледными снами». Все было трафаретно и безобразно. Мой отец сердился на этот стихотворный хлам. Теперь в Лаптеве я написал первое стихотворение, вызванное действительным восприятием природы:

Бессонницы мои прошли. Я крепко спал от десяти часов вечера до десяти утра. Неприятна была только мысль о гимназии, где без меня идут уроки. Бессонница нисколько не влияла на успехи по греческому и латинскому языку, но математика становилась все труднее.

Еще большее отвращение возбуждала во мне физика, которую я начал проходить с этого года. Новый молодой учитель физики, слышавший обо мне как о первом ученике, с недоумением видел, что я не понимаю здесь самых примитивных вещей, и кое-как ставил мне 4. Между тем я с неудовольствием видел, что классическая система трещит [170]. Число греческих и латинских уроков уменьшалось: в младших классах ввели небывалое прежде «природоведение», правда, еще в минимальных дозах. Естествознание я тогда не любил и презирал: теперь я его уважаю, но любить все-таки не могу. Всего непонятнее мне было тогда, как люди с живым и поэтическим восприятием природы могут любить физику и естествознание. У меня в шестом классе сложилась такая теория. Принято думать, что естественные науки — живые, классическая филология — наука мертвая. Но в действительности дело обстоит обратно. Здесь смешивается данное и искомое. В естествознании — данное — живая природа, искомое — труп этой природы, разложение ее на составные части и превращение живого явления в формулу. В классической филологии данное — мертвое: это книги, грамматика, словари, но искомое — живая природа. Филолог через мертвое орудие лингвистики и грамматики воссоздает жизнь, воскрешает ее. Ботаник берет живой цветок, разрывает его на части и уничтожает; филолог анализом одной греческой строки воссоздает и цветок, и многообразие и богатство человеческой жизни. Науки гуманитарные имеют дело с людьми, с человеческой душой; естествознание — только с материальной природой; поэтому оно ниже гуманитарных наук: из живой материальной природы оно делает труп.

Математика была для меня только паутиной абстракций. Но здесь меня все-таки увлекало изящество алгебраических формул: всего ненавистнее была физика, где живая природа превращается в машины. Мой отец держался совершенно другого мнения: будучи сам филологом, он живо интересовался естествознанием и находил, что естественники более живые и интересные люди, чем филологи. Одну науку он определенно презирал и не считал наукой: это историю литературы.

Господствующее положение классических языков, в которых я преуспевал, наполняло меня гордостью. Директорами и инспекторами всегда были греки и латинисты. Убежденным классиком был Лев Иванович Поливанов, который был против допущения учеников реальных училищ в университет. Я прочел книжку Каткова об учебной реформе [171]и воспринял ее основное положение. Только у меня был проект увеличить число греческих уроков с шести в неделю до десяти, по аналогии с числом часов латинского языка в германских школах. Я уже начинал читать славянофилов и считал, что русская культура должна быть греко-византийской, а не западнолатинской. Я болезненно воспринимал ломку классической системы, и робкий молоденький физик Риттер казался мне агентом разложения.

Через два дня приехала в Лаптево хозяйка Ольга Егоровна и сопровождала меня в моих лесных прогулках.

— У вас совсем другое лицо, вы поправились, — говорила мне она.

Решительно дом Венкстернов делался мне родным.

Я прожил в Лаптеве дня четыре и с неохотой вернулся в Москву. Бессонницы мои уменьшились, и я стал аккуратно посещать гимназию. Но келейная жизнь, прописанная мне доктором, замкнула меня в тесные рамки. Кончились посещения театра, визиты, литературные успехи. Кончились и занятия философией, исполнявшие меня мальчишеской гордостью. Я стал изучать Пушкина и работать над стихотворной формой, оставив туманно-мистические темы.

От моего друга Бори Бугаева я стал заметно отдаляться, ежедневно пребывая в доме Венкстернов. Любовь к Маше продолжала быть в центре моей жизни, но встречал я ее сравнительно редко с прошлыми годами. Любовь моя к ней теряла мистико-символический ореол и переходила в простое человеческое чувство, полное нежности и поэзии. Вареньку Зяблову я почти не видал. Кончилась сжигавшая меня дилемма Мадонны и Венеры: место Данте заступил Пушкин. С Борей Бугаевым мы расходились, но я увлекался его другом, студентом химии, Алексеем Сергеевичем Петровским [172]. Он в то время ответил новому повороту моей религиозности, который может быть назван: от Владимира Соловьева к Константину Леонтьеву [173].

Когда я познакомился с Алексеем Сергеевичем Петровским, он был убежденный православный и весь овеян дыханием Оптиной пустыни и Сарова. В Дивеевой обители жила монахиней его старшая сестра [174], и он этим летом путешествовал в Саров пешком. Друг его, Боря, говорил, что на первых курсах университета Петровский был полным атеистом. Привлекало меня в нем соединение твердой церковности и консерватизма с острым, язвительным и скептическим умом. В улыбке его тонких губ было что-то вольтеровское и даже прямо мефистофельское. В эту эпоху Петровский был цельным представителем православия Леонтьева и «Московских ведомостей» [175]. Духу Владимира Соловьева он был, конечно, враждебен. К церкви он подходил просто, прямо и твердо, исповедуя веру оптинских монахов. Вполне принять православие Петровского я не мог, у меня уже было тогда сильное влечение к Западу и латинству и романтизм, на который Алексей Сергеевич мог отвечать только сарказмами. Но книги, которые давал читать мне Петровский, производили на меня сильное впечатление: он приносил мне Леонтьева и вороха вырезок из «Московских ведомостей» с фельетонами Говорухи-Отрока [176]. Я начал почитывать и большие зеленые тома Самарина [177]и часто останавливался на мысли: нельзя ли принять целиком славянофильское учение. Уж очень казалось радостно и уютно сознавать свой родной народ богоносцем и единственным носителем церковной правды. Но Соловьев и Чаадаев влекли мои мысли в другую сторону.