Сергей Соловьев - Воспоминания

Я, кокетничая, небрежным тоном и с остротами начинаю что-то повествовать о моих тетках.

Раздается последний звонок. Я быстро предлагаю сказать стихотворный экспромт. Машина мать принимает это предложение с восторгом и, обнимая дочь, восклицает:

— Маша, слушай, слушай!

Я говорю нелепое двустишье:

— Вы увидите скоро избушки,

Вспоминайте тогда об Андрюшке!

Хохот является мне наградой. Поезд двинулся. Я приподымаю шляпу, бросаю на Машу прощальный взгляд. Поезд уже на всем ходу, и вдруг… Маша высовывает из окна и протягивает мне руку. Я мгновенно ее пожимаю, и уже ничего не видно, летят вагоны, и все исчезает в клубах дыма и пара. Мы одни с Сашей на платформе. Саша в восторге от удачи предприятия. Я совсем пьян от счастья после этого рукопожатья, и мы на извозчике возвращаемся на Пречистенку в квартиру Саши, где я решил ночевать. День уже вечереет. Я иду с книгой на Смоленский бульвар. Беда! Половина курса не читана, не было бы завтра скандала. Я ночую у Саши: он всю ночь сидит над учебником Виноградова [187]; я ложусь спать в свое время: ни в гимназии, ни в университете я никогда не позволял себе работать по ночам.

На другой день экзамен был в пять часов вечера. Я кое-что успел еще повторить днем, но шел на экзамен не без тревоги. Мне казалось, что я ничего не знаю и могу провалиться. Но едва я начал говорить, как учитель Готье уже поставил мне пятерку и скоро сказал: «Довольно!» — любезно улыбаясь. Прямо с экзамена я поехал на вокзал и на закате двинулся в пролетке от станции Крюково. Экзаменационная опасность минула, и я мог вполне предаться покою и воспоминаниям о вчерашней встрече на Нижегородском вокзале. Пролетка меня качает и встряхивает, я полудремлю, закрываю глаза, и передо мной — платформа, вагон и эта быстро протянутая рука, когда поезд мчался на всех парах. Я миную село за селом. Поля — в сером тумане. Иногда я как будто вплываю в душистое облако: это когда пролетка проезжает мимо придорожных черемух. Вот и наш флигель в тумане. Быстро сказав родителям, что экзамен прошел хорошо, я затворяюсь в своей комнате.

Боже мой! Что же будет дальше? Неужели эти три года пройдут как глупый, ребяческий сон, как увлечение, которое бывает у всякого романтического гимназиста?.. Я становлюсь на колени и молюсь, чтобы это было не так, чтобы любовь моя принесла истинные плоды, чтобы что-то созрело и воплотилось. Что? Как? Я не знаю… Но я хочу, чтобы Маша любила меня, как я ее люблю, и чтобы наша любовь дала плоды жизни вечной…

Весна в этом году была особенно хороша, и тем досаднее было то обстоятельство, что в середине июня мы должны были опять ехать на Балтийское море для излечения моего ревматизма. Моя мать писала своей двоюродной сестре: «Весна в Дедове была лучше всего, что может быть не только на земле, но где бы то ни было. Я как-то даже этого не ожидала, она всю меня внутри вымыла» [188].

Я усиленно писал стихи и читал их моему отцу и Вельскому. С Вельским мы дружили все больше и больше. Он один из компании питомцев Льва Поливанова был глубоко религиозным человеком. Венкстерн был барин, язычник, отличался хорошим вкусом, благородством и был холоден и несколько эгоистичен. Вельский, напротив, был из разночинцев, бывал иногда пошловат и вульгарен, но не только соблюдал посты и молился Богородице, но был деятельно добр, шел навстречу всякому горю и нужде, не жалея своих сил и времени. Венкстерн любил Пушкина, Тургенева; Вельский особенно любил Достоевского и Никитина [189]и со слезой в голосе читал сентиментально-народнические стихотворения. Вельский обожал Венкстерна; тот также его крепко любил, но относился к нему не без некоторого превосходства и часто над ним подтрунивал. Венкстерн был безукоризненным джентльменом, не выносил ничего пошлого и нескромного; Вельский был не прочь от грязненького анекдотца. Я обожал Венкстерна, и он был для меня авторитетом; к Вельскому я относился критически и не очень доверял его литературным суждениям. Но когда наступали Великий пост и Пасха, я чувствовал, что Вельский воспринимает все это так же, как я: в Великую пятницу у него за обедом рыбка, а на Пасху кулич, присланный игуменьей Страстного монастыря, тогда как у Венкстернов я болезненно ощущал полное отсутствие церковно-русской культуры.

В результате одного разговора со мною Вельский так расчувствовался, что произнес такую сентенцию:

— Ах, Сережа!.. Пройдут годы, ты придешь ко мне и скажешь с презрением: «Ну, а вы что, старые идеалисты? Все по-прежнему поете?» — И затем уже совсем дрябло и слезливо и заключая меня в объятия: — Да нет, не будет этого! Ведь я тебя знаю!

Этой весной я стал переводить элегии Шенье «К Фанни» [190]. Я все старался найти что-нибудь для перевода, что могло бы выразить мои чувства к Маше. Всего больше находил я отзвуков моему чувству в «Ночах» Мюссе, но их уже блестяще переводил Венкстерн. Элегии Шенье меня не удовлетворяли… в них был чужой, эротико-антологический привкус.

Стал я перелагать рифмованные стихи Овидия. Написал «Дедала и Икара» и «Орфея и Эвридику». В последнем стихотворении было несколько удачных строф:

Все туманом застилало,

И далеко от пути Замирая, трепетало Одинокое «прости!» —

и заключительная строфа:

И, тоской гоним упорной, Одинок скитался он У Фракийской цепи горной, Где бушует Аквилон.

Но когда я прочел моего «Орфея» отцу, он дал беспощадный отзыв.

— Какая громадная тема «Орфей», — сказал он, — и как это вышло у тебя слабо и ничтожно.

— Но все-таки это лучше, чем ничего? — смущенно спросил я.

— Нет, это хуже, чем ничего, — строго ответил отец.

Вспоминая занятия с директором по Гомеру, я изложил в рифмах встречу Одиссея с Навсикаей:

Так Артемида прекрасна Мчится по горному склону,

Светлой своею красою Радуя матерь Латону [191].

Из всего написанного за эту весну отец одобрил только одну строфу, найдя в ней верное отображение природы:

Крестьянка, под коровой тучной Склонясь, сидит среди двора,

И раздаются однозвучно Удары струй о дно ведра [192].

В двух верстах от Дедова находилось заброшенное имение Петровское, принадлежавшее князю Голицыну. В нем никто не жил, и большой дом стоял круглый год запертым. В заглохшем саду белели заросли нарциссов. Перед домом был большой пруд, слегка заросший пахучим аиром [193]и осененный плакучими ивами [194]. По одну сторону пруда виднелась бедная деревенька с ветхими хижинами, а по другую тянулся глухой еловый парк. В этот парк полюбил я ходить с томом Шенье и там слагать александрийские строфы.

В этом году мы поехали не в Аренсбург, а в Гапсаль. То, что мы поехали в Гапсаль, то, как мы там жили и лечились, — все указывало на некоторую растерянность моего отца, и эта поездка в Гапсаль нанесла окончательный удар по его организму. Почему мы поехали именно в Гапсаль, не посоветовавшись ни с каким доктором? Потому что в Гапсале жил когда-то дядя Володя [195]. Почему мы из четырех докторов, имена которых мы прочли на стене грязелечебного заведения, выбрали доктора Гофмана? Потому, сказал мой отец, что Гофман писал хорошие сказки. Доктор Гофман был очень добродушный пожилой немец, но не интересовался нашим здоровьем и только говорил приятно-успокоительные веши: потом вы будете чувствовать себя крепче, это у вас нервное и т. д. Между тем от грязевых ванн, которые мой отец принимал потому, что в Аренсбурге они на него хорошо подействовали, теперь у него расстроилось сердце, а доктор Гофман не обращал на это никакого внимания.