Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

А если теперь Густав пассивно отнесется к пожеланиям французского кабинета, не обратит внимания на несколько воздушную оценку и личную дружбу к нему — то есть на те чувства, которые были переданы Кройтцем? Ах, в таком случае он отбросит не только политические возможности. То были мечты о мечтах о себе самом, идея просвещенного мира о юном гении, находившемся на пути к восшествию на шведский трон. Мелодия поэта Кройтца из Парижа обретала обольстительное звучание и уже в 1765 году заставила девятнадцатилетнего принца тосковать по тем временам, когда чародеи-тролли «un coup de baguette» [6] Прикосновением палочки. могли перенести принцев с одного края света на другой, дабы увидели те страны, которые Кройтц описывал «si poétiquement» [7] Так поэтично. . Густав мечтал также вернуться к торжественным ужинам в Дроттнингхольме с беседами с Кройтцем как их участником, который столько сделал, чтобы «сформировать мою душу». Даже если Густав отчасти раскусывал наивную простодушную лесть Кройтца, он явно находился под влиянием его известий. И то были вовсе не легкие намеки и слова восхваления, какие Кройтц передавал из литературных салонов Франции.

Еще в 1763 году, когда Густаву было 17 лет, Кройтц мог описать, как прославленный старец господин де Вольтер проливал слезы, узнав, что Густав наизусть знает его «Генриаду». «Я ведь и написал ее с мыслью, что она послужит в качестве урока для королей, — сказал он, — но не надеялся, что она принесет плоды на Севере. Я ошибся: на Севере всегда рождались герои и великие мужи». Вольтер без устали интересовался малейшими подробностями, касавшимися кронпринца Густава. «Я стар и слеп, — продолжил он, — скоро я покину этот мир, но если все, что мне говорят, — правда, я умру удовлетворенным, ибо через 50 лет у Европы уже не останется предрассудков». Он наверняка заблуждается, добавляет Кройтц, «но по крайней мере это красивое видение, и Ваше Королевское Высочество заслуживает того, чтобы достойно его осуществить». 14 июля 1766 года Кройтц писал: «Непостижимо, какую сенсацию Ваше Королевское Высочество произвели в этой стране. О Вас говорят с удивлением и восхищением и не понимают, как можно в Вашем возрасте иметь душу со столь разносторонней гениальностью». Спустя четыре дня Кройтц мог сообщить, что Шуазель восторгался Густавом, отзывался о Лувисе Ульрике как о величайшей государыне, когда-либо существовавшей, и которая славна воспитанием сына, ей подобного. 4 сентября 1767 года Кройтц послал Густаву новый роман Вольтера и приписал: «Вольтер просветил свой век; Вам, монсиньор, предстоит утешить его. Свет и добродетель на занимаемом Вами месте быстро распространяются». После рассуждения о долге государей управлять разумом так же, как общественным мнением, Кройтц восклицает: «Вы один, монсиньор, можете принести Швеции воодушевление и добродетель». 9 октября того же года Кройтц сообщает, что известный писатель Мармонтель читал во Французской академии вслух полученное им от Густава письмо, и оно возбудило там общее восхищение. «От волнения и радости проливали слезы, ибо увидели осуществление своих мечтаний о веке философии и не обманулись в господстве разума и гуманности. В этом их укрепили Вы, монсиньор; лишь просвещенный и добродетельный государь может своим гением и мужеством уничтожить предрассудки, мешающие спокойствию людей. Только Ему предопределено преобразовать свое столетие и вернуть покой в людские сердца». 20 июня 1768 года Кройтц прислал благодарственное письмо от французской Академии наук, в котором статистик и философ-просветитель Д’Аламбер сообщил о намерении Густава воздвигнуть мавзолей Декарту и в связи с этим подчеркнул, что имя Густава во всей Европе столь же знаменито, сколь любимо.

Со всеми поправками на обычные для того времени риторические преувеличения приходится поражаться, что молодой принц не был совершенно сбит с толку. Наверняка его мыслям помогли прийти в порядок головокружительные восхваления в адрес матери, которые он не принимал за чистую монету. Тем не менее он должен был ощущать, что у него есть репутация, которую надо защитить во Франции, и что он не хочет разочаровать страну своих идеалов. Год тому назад Шуазель при посредстве Кройтца избрал Густава на главную роль при изменении режима. Он должен был убаюкать всякие подозрения России и партии колпаков и одновременно войти в доверие к военным. Швеция будет потеряна навсегда, если Густав не сумеет объединить все воли воодушевлением и любовью. Надо искоренить посты, читаем вдруг у Густава далее, и те обряды, которые делают народ легкомысленным и безразличным, и это звучит как пророческая эпитафия на могиле Адольфа Фредрика. О Густаве с удивлением слушают отзывы, описывающие его способность запутать государственный совет своим присутствием и своим гением. Самое же главное — нужно соблюдать строжайшую тайну, с тем чтобы не открылось согласие между ним и французским кабинетом.

В Стокгольме Густаву предстояло встретиться с графом де Моденом, доверенным лицом Шуазеля, и подвергнуться новому нажиму. Воля Франции, записывал он свои размышления 16 октября, принуждает его действовать. В домашнем окружении его положение было задано с рождения: стремление родителей к усилению королевства должно было совпадать с его собственными желаниями. Но имелись и различия в нюансах, обусловленные разницей в возрасте и темпераменте.

Нетерпение и прусское высокомерие Лувисы Ульрики привели к тому, что воспитание и образование сына рано оказались под опекой сословий и велись политиками, занимавшими ответственные посты. Даже если солидарность Густава с родителями никогда в сколько-нибудь существенной степени не была поколеблена, совершенно естественно, что воспитание и штудии не могли не наложить отпечатка на его образ мыслей. Он жил и обучался на правителя в век, когда новые идеи об обществе и государственной жизни прорвались и вызвали страстную полемику в международной литературе, прежде всего во Франции. Теоретиком Густав так и не стал, и едва ли превзошел науку о государстве. Но в его основные политические воззрения вошли некоторые фундаментальные понятия, не относящиеся к самоочевидным для современных ему царственных особ.

В 1758 году, когда Густаву было 12 лет, он, воодушевленный Шеффером, написал уставы для трех орденских союзов: L’Ordre de l’arc et de carquois, L’Ordre de la Flèche и L’Ordre des Mopses [8] Орден Лука и колчана, Орден стрелы и Орден мопсов. . То была, как можно предположить, игра и шутка, но обстоятельство, что эти письменные упражнения до самой смерти хранились среди его бумаг, показывает, что они значили дня него больше, чем выдумка на один день. Во вступлении к уставу первого ордена — Лука и колчана — торжественно звучит: «Принимая во внимание, что все люди от природы равны, даже если есть такие, кто богаче других, не надлежит забывать о взаимных обязательствах, которые они имеют по отношению друг к другу, и следовательно, богатые должны всеми своими силами помогать тем, кто беден и несчастен. Такова и моя цель, которую преследует учреждение этого ордена. Политика и международное право являются надежнейшей опорой государства, а также все, кто составляет общество, должны действительно обладать этим знанием. Ибо те граждане (ситуайены), которые этого не знают, недостойны носить это имя».