Александр Мешков - Непридуманная история Комсомольской правды

— О! Вернулся, предатель! Живой? Странно…

— Да вот… У меня к тебе дело.

— На, держи, магарыч вам с Юркой, — он достал из ящика стола бутылку виски. Никогда еще я не получал магарыч за командировку. Такое бывает раз в 100 лет.

— Я как раз по этому поводу.

— По поводу виски? — на всякий случай спрашивает он.

— По поводу Юрки. Разлучи нас навек! Избавь меня от него.

— А что случилось? Он к тебе приставал?

— Если бы!

— Ты к нему приставал?

— Да нет. Просто у нас с ним постоянные разборки. Он кричит, обзывается, учит меня жить. Мы в постоянной ссоре. Скандалы каждый день. Я уже даже дома просыпаюсь по ночам с криком оттого, что ночью продолжаю с ним собачиться. Я никогда еще не жил в состоянии постоянного стресса…

— Но ты же старый и мудрый конь. Не можешь разрулить?

— Сил моих больше нет. Можно случай расскажу?

— Давай!

— Зашли в пивную в Варшаве.

— Не сомневаюсь.

— Он говорит: сними бейсболку.

— Правильно говорит.

— Я говорю: почему? Прокуренная пивная. Оплеванный пол. Все вокруг сидят в бейсболках, шляпах, касках, кипах, малахаях. Он говорит: если не снимешь бейсболку, я уйду!

— Ну, а что, ты не снял?

— Да все в пивной сидят в бейсболке.

— А он что?

— Мы, русские, должны быть выше.

— Правильно говорит.

— Ты это серьезно? Представь себя на моем месте! Мы — в Варшаве. Он встает и уходит! Но мы на задании! Куда я должен идти? У него фотоаппарат. А я без всего. Мы что, по отдельности должны работать? Мои действия? Вот он ушел. А я? Я что должен делать? Вернуться в Москву?

— И что ты сделал?

— Я побежал и догнал его.

— Не навалял?

— Нет.

— Вы, кстати, обещали мне польскую водку привезти.

— Мы ее купили. Но от отчаяния и радости выпили в поезде. Я сказал: давай доделаем задание. Вернемся, я скажу шефу, чтобы я с тобой больше не работал.

— Бейсболку снял?

— Снял. Так до конца и не надевал.

— Молодец. Вот так, Саша. Работа наша — это еще и компромиссы. Надо иногда и уступать. Тем более — бейсболка! Снял бы и сказал: «О! Юрка! Как ты прав!» Ну, это смешно. Ты же взрослый мужик. Чувствуешь, бык прет на тебя, отойди, сделай шаг в сторону. Где-то надо мудро уступать. Ты же старше его. Почему вы будете работать двоем? Ты — не журналист, но пишешь смешно. Юрка журналист. У него мышление стратегическое, строгое, журналистское. В результате, в таком миксе, получается хороший продукт. Иди и работай. И не беспокой меня.

— Но я когда-нибудь убью его.

— Буду крайне огорчен. Мы его с почестями похороним. А тебя с почестями в тюрьму отправим. Напишешь оттуда репортаж: «Как меня опустили».

— А с Варсеговым нельзя меня отправлять? С ним у меня гармония.

— Сопьетесь!

— А с Яськой? Или с Анечкой, секретаршей?

— Все! Иди работай!

— А ишшо там, в Московском отделе, одна такая есть….

— Иди, я сказал…

Неделю мы с напарником писали материал. Писать вдвоем с Юркой — это мука похлеще Дантова Ада. Не знаю, как писали Ильф и Петров, но мне такой тандем был не по вкусу. Мы сидим каждый за своим столом и вслух рассказываем о своих похождениях, по нескольку раз переделывая каждое предложение. Я бы написал это за пару дней с десятью перерывами на пиво.

— Когда я тебя писать научу! — восклицал Юрка с досадой, как будто я был недобросовестный ученик, а он мудрый наставник. Я чувствовал себя, как чеховский Ванька Жуков, которого сварливая хозяйка хлещет селедкой по невинному лицу. А между тем мои рассказы были опубликованы во всех юмористических изданиях России, Израиля, Канады. У меня к тому времени вышли три книжки рассказов, роман и повесть… Обидно ходить в учениках у задаваки и воображули.

После выхода материала на нас с Юркой свалилась Слава и почет. Мы ходили на разные ток-шоу, к Кире Прошутинской, к Лолите Милявской и еще к кому-то.

Мы работали в тандеме с Юркой долгих пять лет. Всяко бывало. Сорились ежедневно и ежечасно, даже дрались. Исколесили всю необъятную Родину. Бывали в жутких переплетах. В те годы я часто негодовал на него. А сейчас думаю: зачем? Это же было прекрасно: хороший полицейский и плохой полицейский. Вселенная развивается за счет разницы полюсов. А мы и есть — Вселенная.

Поди ж ты! Солнца луч любовно тронул ласковым прикосновеньем зраки мои. Уж утро славят гомоном своим ликующие птицы! Сладкоголосая гармония арфоподобных голосов ворон московских и бездомных, провинциальных галок встречала торжествующим хором румяную Аврору, а златокудрый Феб распускал по лицу земли светлые нити своих волос…

Ее тело источало амбру и мускус. Мое — запах пота, табака и водки. Ее глаза сочились киноварью, мои сочились пурпуром, свежим гноем и слезились…

— Где я? — просил я, нечаянно пустив утреннего петуха из пылающего Ада чрева своего. Прокашлявшись, повторил вопрос. Надо бы, по логике, конечно, начать с того: кто Она? Эта очаровательная голенькая фея с вызывающе лохматыми подмышками и шершавой, словно наждак, кожей жопы. Это я так вчера сходил на концерт Элиса Купера. И я расслабил пояс Времени, спустил трусы застенчивой Вечности. Бодуновый торчок охватил мое мужское начало.

— Как ты хочешь, чтобы я сделала? — слышу я нежный голос, чую дуновение перегарного ветерка на своей щеке.

— Моя сумка где?.. Там фотоаппарат… — тревожно восклицает все мое существо.

— В коридоре.

— Уф-ф-ф-ф-ф-ф-ф…

— Да расслабься ты. Все нормально. Вчера мы с тобой занимались такими постыдными вещами, — говорит прекрасная незнакомка, тяжело дыша от моего прикосновения к дрожащему лону, потом к сфинктеру, пошевеливаясь подо мной, покряхтывая, тревожно напрягаясь всем своим существом.

— Что? Постыдными? Я? Этого не может… Какими? — интересуюсь я тоном эксперта по постыдным категориям. О! Вязкая тягучая слюна утреннего поцелуя — родная сестра слюны смачного плевка в лицо. Иногда, толчками я чувствую себя глубоким старцем, ни на что, кроме ебли, не способным.

— Ну, там, в «Олимпийском», во время концерта… На последнем этаже, прямо… Потом в кустах, на остановке. Там люди были… на остановке… У меня даже линзы из глаз выскочили…

— На остановке? Срамно-то как! Да… Как-то неловко вышло с остановкой, не по-людски, — после получасовой паузы, покачав укоризненно головой, легко соглашаюсь я, увеличивая темп, переходя с блюза на фокстрот, потом на ча-ча-ча, а потом и на джайв. «Вроде я повесничаю и распутничаю, но все же работаю», — успокаивал я себя во время перехода с джайва на заключительное рубато.

Как мне спросить ее имя? Да и важно ли оно? Когда-нибудь я его таки узнаю. И, словно прочитав мои мысли, она оживленно спрашивает, больно и неловко обняв меня, игриво взлохматив мою кудлатую бошку: