Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

Еще важнее то, что для Бабеля это не просто военное поражение — это конец его мечты о браке его домашнего мира и мира внешнего, в котором он так жаждал прижиться, который так мечтал покорить. «Больно за все это», — пишет он 31 августа. В общей записи за 3, 4 и 5 сентября отмечает: «…Дивизия погибнет, нет задора, лошади стали, люди апатичны… бойцы ходят вялые». И о России, возлюбленной своей отчизне, которую он не желает покидать, добавляет: «Погода, нагоняющая тоску, дороги разбиты, страшная российская деревенская грязь, не вытащишь сапог, солнца нет, дождь, пасмурно, проклятая страна».

Бабель заболевает, толком не может двигаться, ночами мучается. Пишет: «Все тело растерзано, искусано, чешется, в крови, ничего не могу делать… Комсостав пассивен, да его и нет».

Шестого сентября он слышит в очередной раз в своей жизни черносотенный лозунг: «Бей жидов, спасай Россию… Вот и буденновцы», — комментирует он.

Бабель снова селится у евреев. «Мысль о доме все настойчивее. Впереди нет исхода». Седьмого сентября он опять становится на постой у еврейской семьи — возможно, пытаясь таким образом бежать назад, в свой мир. «Целый день варят и пекут, — пишет он о еврейских женщинах, — еврейка работает как каторжная, шьет, стирает. Тут же молятся». И о казаках: «Хамы — холуи жрут беспрерывно, пьют водку, хохочут, жиреют, икают от желания женщины». И, несмотря на все это, отмечает, что командование с «ужасной бестактностью» решает наградить этих «хамов» орденом Красного Знамени. Лицемерие армии потрясает Бабеля — лицемерие тех, к кому он пытался примкнуть.

Восьмого сентября он вновь оказывается в еврейском доме — и тем сильнее его тоска по родным: «Папаша и мамаша — старики. Горе ты, бабушка? Чернобородый, мягкий муж. Рыжая беременная еврейка моет ноги». Еврейка на сносях — еврейское отныне невозможное будущее. «Ужин — клецки с подсолнечным маслом — благодать. Вот она — густота еврейская. Думают, что я не понимаю по-еврейски, хитрые как мухи… Спим… на перине».

Девятого сентября двадцатишестилетний Бабель, родом из ассимилированной семьи, сообщает: «Синагога. Молюсь, голые стены, какой-то солдат забирает электрические лампочки». «Завтра пятница, уже готовятся [к субботе]», — пишет он о своих еврейских хозяевах. «Говорят — лучше голодать при большевиках, чем есть булку при поляках», — но Бабель-то знает, что они ошибаются. И он молится — уже не «почти молится», как 23 июля, — а он возносит о чем-то мольбу Всевышнему. Но о чем же молиться Бабелю? О революции? О соединении двух миров — о своей мечте? Или, может, о возвращении к корням? Как обычно — и это типично даже для дневника, — Бабель не дает ответа, будто предназначает это умолчание для читателя, хотя дневник предназначается только для него самого.

Он идет в синагогу, молится, как умеет, живет у еврейской семьи, отмечает их подготовку к священной субботе. Бабель теперь сознает себя частью еврейского мира или, во всяком случае, желает возвращения в лоно домашнего мира.

Следующие дни — последняя неделя дневника — полны жажды. Жажды пищи и домашнего уюта, жажды понимания «собственной судьбы». Одиннадцатого сентября в Ковеле он замечает: «Город хранит следы европейско-еврейской культуры… тихие домики, луга, еврейские улочки, тихая жизнь, ядреная, еврейские девушки, юноши, старики у синагоги… Соввласть как будто не возмутила поверхности, эти кварталы за мостом». А о товарищах-казаках говорит: «Все исхудали, обовшивели, пожелтели, все ненавидят друг друга… Целый день ищу пищу».

Двенадцатого сентября поляки занимают местечко Киверцы, повсюду царит хаос капитуляции. «Паника позорная, армия небоеспособна… Русский красноармеец пехотинец — босой, не только не модернизованный, совсем „убогая Русь“, странники, распухшие, обовшивевшие, низкорослые, голодные мужики». Раненых безжалостно выкидывают из вагонов, некоторые армейские подразделения попадают в плен к полякам, «масса пленных… армия бежит».

Тринадцатого сентября в тех же Киверцах Бабель вспоминает — или же ему напоминает само местечко, — что на дворе еврейский Новый год. «Мальчики в белых воротничках. Ишас Хакл угощает меня хлебом с маслом… Я растроган до слез, тут помог только язык, мы разговариваем долго… рассудительная и неторопливая еврейка». Бабель говорил с женщиной на идише, а «Ишас Хакл» — это «добродетельная жена» из книги Притчей Соломоновых (31:10): она олицетворяет доброту и мудрость еврейских женщин. Согласно интерпретациям, «Ишас Хакл» — аллегория отношений с божественным супругом; Бабель в буквальном смысле использует это выражение — слова, которые муж поет жене в канун субботы, — выражая любовь и признательность еврейской женщине в разоренном еврейском доме, столь неожиданно явившей ему доброту. В тексте этого гимна, восходящего к Царю Соломону, прямо говорится о жене, которая и ткет, и обрабатывает землю и т. д.

И 20 сентября, после замечаний о голоде и слабости в Красной армии, дневник 1920 года подходит к концу. Как говорил Левка Крик в пьесе Бабеля «Закат», «еврей, который сел на лошадь, перестал быть евреем и стал русским». Однако дневник 1920 года доказывает, что Бабель отнюдь не стал «еврейским казаком». Ему нужно было написать рассказы, составившие «Конармию», сочинить их ярко, сильно, но в то же время пригодно для печати в Советском Союзе 1920-х годов. Бабель поставил себе задачу изобразить парадокс самообмана личности, разрывающейся между еврейством и революцией. Он ясно сознавал положение, в котором оказалась еврейская интеллигенция в Советской России, когда их идеалистические надежды пошли прахом. И рухнула надежда Бабеля — мечта стать одновременно своим среди красноармейцев и остаться своим для своего народа: не вышло ни то ни другое.

Из «Дневника 1920 года» следуют два факта: любовь Бабеля к еврейскому народу и страшные зверства казаков, «творцов революции». Пребывание в Конармии для Бабеля стало метафизическим обрядом инициации. Пережитая им раздвоенность и невозможность полностью слиться ни с одним из миров — ни со старым, домашним еврейским, ни с новым, ужасающим и влекущим, революционным, — станет основой для его творческого неравновесия. Писатель питается энергией неустойчивости маятникового механизма, вынуждающего его тратить творческую энергию для обретения баланса. Это трудное, мучительное свойство стало главным приобретением Бабеля за время Польской кампании Гражданской войны. Но, исчерпав этот источник, написав «Конармию», ему не останется ничего, кроме бесконечного страдания.

До революции в Одессе действовала процентная норма приема евреев в высшие учебные заведения, и юный Бабель был вынужден в 1911 году переехать из Одессы в Киев, чтобы там поступить в Киевский институт финансов и предпринимательства. В Киеве Бабель познакомился с Борисом Вениаминовичем Гронфайном, промышленником, занимавшимся выпуском земледельческих машин, деловым партнером его отца Эммануила. Бабелю было шестнадцать лет. Познакомился он и с пятнадцатилетней дочерью Бориса Гронфайна — та любила читать и мечтала стать художницей. У них случился роман, и 9 августа 1919 года Бабель женился на Евгении Гронфайн. Их дочь Натали позже напишет: «Мать и отец с юных лет были преданы искусству и верили, что ради него нужно пожертвовать всем».