Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

К 1932 году Бабель начал понимать, что работы его либо вообще не будут напечатаны, либо подвергнутся суровой советской цензуре. Стало ясно, что Сталин Бабеля недолюбливает. В письме от 7 июня 1932 года Сталин пишет одному из своих соратников Лазарю Кагановичу (1893–1991), за беспощадное исполнение сталинских приказов прозванному «железным Лазарем», что предпочитает Михаила Шолохова «„нашему“ вертлявому Бабелю». Бабель знал, что его литературная и личная судьба рискует вот-вот навлечь на себя сталинский гнев, и, однако, верил, что его слава, его рассказы, его надежды подарят ему возможное спасение.

Первая дневниковая запись появилась, когда Исааку Бабелю было 25 лет, почти уже 26, — 3 июня 1920 года. В дневнике Бабель порой использует французские, немецкие, ивритские и идишские выражения. Дневник написан от руки в бухгалтерской книге, первые 54 страницы утеряны; дневник остался у друга Бабеля М. Я. Овруцкой и потому не был конфискован вместе с остальными бумагами 15 мая 1939 года, когда Бабеля арестовал НКВД.

А. Н. Пирожкова считает, что дневник вместе с другими бумагами был оставлен у Овруцкой в 1927 году, когда Бабель уехал из дома первой жены. Семья самого Бабеля после смерти отца отбыла из Одессы в 1924-м; мать и сестра Бабеля, которые вскоре эмигрируют, переехали в Москву.

Дневник пролежал на полке нетронутым до середины 1950-х, а затем перешел к вдове писателя. Миновало еще тридцать лет. В 1987 году с приходом гласности четыре крупнейших советских журнала получили предложение опубликовать дневник. Все четыре журнала отказались, опасаясь санкций со стороны властей; один редактор сказал, что боится, как бы дневник не повредил репутации Бабеля, «подразумевая тем самым, что взгляд Бабеля на политический и общечеловеческий пейзаж в послереволюционный период демонстрирует его чрезмерный интерес к еврейскому вопросу». Публикаторам стоило многих усилий напечатать фрагменты дневника под названием «Ненавижу войну», а полный текст дневника появился в печати лишь в 1990-м.

Из дневника следует, что молодой автор ищет путей объединить свое еврейство с желанием стать русским писателем. Странствуя и наблюдая за происходящим, он ужасается жестокостям, творимым казаками во имя революции, и глубоко скорбит о страданиях своего народа — все это очевидно из дневниковых записей. О евреях и иудаизме, о родстве со своим народом Бабель говорит прямо: по сути, он разрывался между иудаизмом и коммунизмом, отчужденный от прошлого и неспособный примириться с будущим.

Немало боев Гражданской войны, которые наблюдал Бабель, происходили в сердце бывшей черты оседлости. Там было много еврейских местечек с синагогами, школами, общинными учреждениями, рынками. Невзирая на маску казака, которую Бабель надевает в Конармии, дневник 1920 года выдает его сродство с жертвами событий — евреями. Для тех, кто полагает, будто дневник — памятный документ, не имеющий прямого отношения к циклу «Конармия», Бабель в 1938 году публично разъясняет, что рассказы «Конармии» целиком основываются на дневниковых записях, большую часть которых он потерял и затем восстанавливал по памяти.

В первой дневниковой записи Бабель описывает погром, устроенный поляками в Житомире, где были убиты 43 еврея, а двое похоронены заживо. Иллюзий касательно того, что казаки обойдутся с евреями милосердней, Бабель не питал: «Житомирский погром, устроенный поляками, потом, конечно, казаками. После появления наших передовых частей поляки вошли в город на 3 дня, еврейский погром, резали бороды, это обычно, собрали на рынке 45 евреев, отвели в помещение скотобойни, истязания, резали языки, вопли на всю площадь» (Житомир. 3.6.1920).

Казаки его отговаривают, однако Бабель настаивает на том, чтобы его отправили на постой к еврейской семье. Шестилетняя девочка вскоре понимает, что гость еврей, и Бабель рассказывает ее родителям, что его мать еврейка. Подслушав разговор — надо полагать, на идише — в городе Ровно, после того как туда ворвались казаки, Бабель узнает о мародерстве буденновцев и видит неотвязный страх евреев перед грабежами и изнасилованиями (Ровно. 6.6.1920).

Еврейские погромы в дневнике Бабеля описываются как неотъемлемая часть российской истории и жизни общества — не только как эпизодические последствия войны. Бабель страдает: он знает, на что способны казаки.

Восемнадцатого июля 1920 года он пишет: «Еврейское кладбище за Малином, сотни лет, камни повалились, почти все одной формы, овальные сверху, кладбище заросло травой, оно видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное еврейское население, все повторяется, теперь эта история — поляки — казаки — евреи — с поразительной точностью повторяется, новое — коммунизм».

Как ни парадоксально, в тот же день он с восхищением описывает свирепых казаков: «Великолепное товарищество, спаянность, любовь к лошадям, лошадь занимает 1/4 дня». А назавтра, 19 июля, говоря о приезде Буденного и Ворошилова, с завистью отмечает: «Картина боя, возвращаются кавалеристы, запыленные, потные, красные, никаких следов волнения, рубал, профессионалы, все протекает в величайшем спокойствии — вот особенность, уверенность в себе, трудная работа…»

Бабель пытается проникнуть в душу «иного», и его жалит реальность: «Что такое наш казак? Пласты: барахольство, удальство, профессионализм, революционность, звериная жестокость. Мы авангард, но чего? Население ждет избавителей, евреи свободы — приезжают кубанцы…» (Пелча — Боратин, 21.7.1920).

И чуть ниже: «Каждый дом остался в сердце. Кучки евреев. Лица, вот гетто, и мы старый народ, измученные, есть еще силы…» Следует обратить внимание на это «мы» — в нем содержится отчетливая идентификация Бабеля с евреями, которая противостоит другой, неявной самоидентификации. История, впрочем, не закончена: «Казаки кричат, ругаются, лезут на полки…» Его товарищи обыскивают лавку и лавочника, которому несколько минут назад Бабель «лил бальзам на душу». И далее, описывая местных жителей, он пишет: «Старый еврей — я люблю говорить с нашими — они меня понимают».

Евреи понимают его, поскольку он один из них. Сознавая тотальную бессмысленность происходящего, Бабель вспоминает о своих земляках, одесских Абрамовичах: «Хоронить приезжала мать, и я вижу эту еврейку, хоронящую сына, погибшего за противное ей непонятное, преступное дело».

Двадцать третьего июля Бабель описывает вступление казаков в Дубно: «И опять все трепещут». Он пытается утешить евреев, прибегая ко лжи во спасение: «Все идет к лучшему… в России чудесные дела — экспрессы, бесплатное питание детей, театры… Они слушают с наслаждением и недоверием. Я думаю — будет вам небо в алмазах, все перевернет, всех вывернет, в который раз, и жалко».