Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

«Евреи у дверей как трупы, — продолжает он 18 августа, — я думаю, что еще с вами будет… какое-то невыразимое привычное и горячее еврейское горе». А чуть позже отмечает «чистых евреек, местечки с садами, занавесками и опрятными домами». Он встречает интеллигентных молодых людей, в том числе евреев, в одном белье, залитом кровью. «Они окружают меня, — в тот же день пишет он, — они рады звуку моего благожелательного голоса… какая разница между казаками и ими, жила тонка».

Он знакомится с иезуитами, с христианами, и поражен их чистотой, образованностью священников. Временами он описывает евреев и благочестивых христиан в сходных терминах. «Две красивые старые девы, мне стало страшно, как напомнили они мне сестер Шапиро из Николаева, две тихие интеллигентные галичанки, патриотки, своя культура… Сестры угощают меня папиросами, они вдыхают мои слова о том, что все будет великолепно — как бальзам, они расцвели, и мы по-интеллигентски заговорили о культуре» (18.7.1920).

Очевидно, их сходство с евреями из его родного города изумляет Бабеля. А его командир, отмечает он, «будет их резать — он ненавидит интеллигенцию, это глубоко, он хочет аристократического по-своему, мужицкого, казацкого государства».

Наблюдая в тот же день чудовищную картину поля битвы, Бабель говорит: «Жить противно, убийцы, невыносимо, подлость и преступление… Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон…»

Это уже не голос человека, мечтающего слиться с казаками, чтобы воспринять их обычаи; он больше не желает стать «иным» — мы видим Бабеля, страдающего от того, что он чужой, он сознает бессмысленность этой битвы, жестокость своих соратников — невежественных убийц. Но деваться ему некуда. «Ад, — продолжает он. — Как мы несем свободу, ужасно». Единственная забота казака — его возлюбленная лошадь. «Лошадь это все. Имена: Степан, Миша, Братишка, Старуха. Лошадь — спаситель, это чувствую каждую минуту, однако избить может нечеловечески. За моей лошадью никто не ухаживает» (Адамы. 21.8.1920). Лошадь очкастого еврея казаков не волнует.

Наконец, 21 августа Бабель говорит прямо: «…Наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы». А затем знакомится с двумя евреями-кавалеристами, тоже из Одессы. «Тяжкие сведения об Одессе. Душат. Что отец? Неужели все отобрали? Надо подумать о доме». Мысленно Бабель возвращается к дому постоянно.

Двадцать пятого августа Конармия наконец добирается до города Сокаля. И снова Бабель повсюду замечает евреев — образованных евреев, ведущих «обычную еврейскую жизнь». На следующий день он осматривает город «с молодым сионистом. Синагоги — хасидская, потрясающее зрелище, 300 лет назад, бледные красивые мальчики с пейсами, синагога, что была 200 лет тому назад… Красота алтаря… великолепие зеленоватых люстр… Евреи просят воздействовать, чтобы их не разоряли…» Во многом Бабель обрел здесь дом вдали от дома — вновь пришел к людям, которых знает, к людям, чьи обычаи и стиль жизни ему понятны. Евреи повсюду — он прекрасно знает этих людей. И однако, едва он заводит речь о еврейском сапожнике, радость «возвращения домой» сменяется правдой его внутренней борьбы: «Сапожник ждал Советскую власть — он видит жидоедов и грабителей… Ночью будет грабеж города — это все знают… Какие раздерганные, замученные люди».

Двадцать восьмого августа, когда Ворошилов и Буденный отчаянно пытаются спасти ситуацию на фронте, Бабель описывает местечко Комаров: «Невыразимый страх и отчаяние». Этим он не ограничивается — ему нужно поверить свои впечатления хотя бы дневнику: «Здесь вчера были казаки есаула Яковлева. Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос, мать над зарубленным сыном… грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат… Раввин спрятался, у него все разворочено… Убито человек 15 — Хусид Ицка Галер — 70 лет, Давид Зис — прислужник в синагоге — 45 лет, жена и дочь — 15 лет, Давид Трост, жена — резник». Его внутренний взор все это фиксирует, он старательно записывает имена — знак любви, знак того, что он ни в коем случае не хочет забыть этих людей.

Он идет в дом изнасилованной еврейки. Проводит субботу с религиозной еврейской семьей, которая не станет стряпать, пока суббота не кончится. Для Бабеля равно трагичны еврейские погромы и вот эти строки против тех, с кем он хотел породниться: «Главное — наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных. Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда…»

Двадцать девятое августа: «Ночью наши грабили, в синагоге выбросили свитки Торы и забрали бархатные мешки для седел». Тора, самое драгоценное достояние еврейского народа, и лошадь, величайшая драгоценность казака, теперь уравнены. «Мешки» — это специальные бархатные чехлы для свитков Торы (мантелн).

Подсознательно Бабель, вероятно, пытался провозгласить смерть старого, которое сменяется новым, но понимал, что сам в таком обмене участвовать не желает. Красноармейцы грабят водочный завод, пьют, невзирая на запрет; кавалеристы, которых Бабель теперь называет «русские», грабят любой дом, что попадается им на пути.

В старом поместье Бабель видит «драгоценнейшие книги… французские романы» — вот какой революции он хотел. Он хотел дышать полной грудью, а вместо этого тонет в огненной клоаке грабежей и убийств. «Невыносимое чувство, бежать от вандалов, — пишет он, — <���…> их поступь, лица, ругань…» Этот день Бабель подытоживает красноречивым пассажем, благодаря которому его автора могли бы обвинить в измене: «Разница между русскими и поляками разительна. Поляки живут чище, веселее, играют с детьми, красивые иконы, красивые женщины…»

В первые дни сентября 1920 года пошли слухи об отступлении, о том, что Красная армия проиграла — и не только битву с поляками; великая цель революции — мировая победа коммунизма — явно недостижима. Именно это хотели утаить от истории Буденный, Ворошилов и в особенности Сталин. Дневник Бабеля прямо говорит о зверствах казаков, а главное — об их поражении. Первого сентября 1920 года Бабель пишет: «Начало конца 1-й Конной. Толки об отступлении».

И при этом добавляет: «Я думаю об Одессе, душа рвется». Кони истекают кровью. Второе сентября: «Жалкие деревни… Полуголое население. Мы разоряем радикально… Толкаемся, но успехов не удерживаем. Толки об ослаблении боеспособности армии все увеличиваются. Бегство из армии. Массовые рапорты об отпусках, болезнях… отсутствие комсостава… некому вести полк в атаку… Дни апатии… Тяжело жить в атмосфере армии, давшей трещину».