Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

Пророчество Галина не сбылось. Бабель все еще не воспел своей необыкновенной прозой «это ядро» новой жизни, очищенное от скорлупы.

Лишь один из образованных героев Бабеля добирается до обновленной Москвы, но и он не чувствует от этого особого восторга: «…в Москве, ах, Виктория, в Москве я онемел от несчастий… Государственная мудрость сводит меня с ума, скука пьянит» («Солнце Италии»), В центре революционной России этот герой начинает мечтать об Италии и просит, чтобы его послали туда, чтоб поднять гражданский мятеж.

Возможно, в силу той самой приверженности к неустроенным, лишенным твердой почвы под ногами и не имеющим сил людям с разбитыми сердцами, Бабель не замечает, что протест против бессилия галута зреет не только «на дне» еврейского гетто или среди добровольцев Красной армии. (Стоит отметить, что выражение «на дне», явно отсылающее к пьесе Максима Горького, для одесситов и русско-еврейской литературы имеет и еще одно значение. Известный цикл рассказов 1900-х годов одесского писателя, певца босяков и проституток одесского порта Лазаря Кармена назывался «На дне Одессы». — Д. Р. ) Мы не найдем в его произведениях ни одного даже слабого отклика на национальное возрождение, родившееся как протест против этого бессилия. Каждая строка Бабеля пропитана национализмом, разлитым в действительности, но в его рассказах совершенно нет сознательной установки на национализм.

Для евреев, живущих в Палестине в те времена, эта статья чрезвычайно важна. Многие, кто переселился туда, нашли в Палестине тихую гавань.

И все же — вот перед нами писатель, который, несмотря на гениально живые описания мук своих сородичей, не выбрал Израиль своим спасением; хотя в статье об этом не упоминается, Бабель не воспользовался даже возможностью бежать во Францию или Бельгию; он остается в стране, где прославился как писатель, и из-за этого — из-за своей верности земле, где правит советский режим, — непрестанно страдает. Быть может, причина в надежде на то, что революция действительно породит (возможно, поколением позже) нового человека, который не будет больше страдать из-за своей национальности и из-за своих творческих способностей? Может быть, причина в понимании того, как трудно прижиться в чужой земле, где писателя хоть и знают, но все же он не пользуется такой славой, такой репутацией, которой он радовался (и одновременно — от которой хотел сбежать) в Советском Союзе? Или надежда на то, что его писательскому дару все же разрешат воплотиться, будь то писание «в стол», так что написанное мало кто увидит, или же создание произведений, которые дождутся своего времени, дождутся выхода в печать? Или известная черта Бабеля — щедрость, готовность дарить деньги или внимание. Желание знать, что принесет будущее, в сочетании со страхом перед неизвестностью. При наличии одного ребенка (отнятого у него сына) в СССР, дочери за границей, родившейся позже, у Бабеля был выбор. И все же он остался. В этом кроется некая непонятность для израильтян — и для нас, все еще читающих Бабеля и гадающих о причинах его поступков по прошествии стольких лет со дня, когда его расстреляли в темных подвалах Лубянки, отняли очки, столь дорогое сердцу перо и саму жизнь.

«Один едва различимый намек на этот национализм находим в рассказе „Первая любовь“. Под впечатлением погрома герой рассказа, еврейский мальчик, который по-детски, всей душой, влюблен в русскую женщину, влюблен первой, ему самому неясной любовью, мечтает о том, чтобы сражаться в еврейской самообороне. Но даже в этом нежном возрасте он не питает надежды одолеть своих врагов, спасти свой народ и завоевать сердце любимой, как бывает свойственно детям. Нет, маленький сын гетто мечтает лишь о том, чтобы геройски погибнуть на глазах у своей возлюбленной».

Здесь критик (возможно, намеренно) загоняет Бабеля в ловушку. Да, Бабель рассказывает о мальчике, влюбленном в женщину-нееврейку, которая спасает его от людей, желающих ему и его семье зла. Но автор статьи делает из этого вывод, что Бабель таким образом метафорически выражает следующее: для еврейского народа нет иного спасения, кроме как под крылом неевреев. Это явно провокационное заявление для израильского читателя, поскольку именно такова роль еврейского государства: защищать еврейский народ, будь то от казацких сабель или от штыков гитлеровских солдат. Кроме того, автор статьи не обращает внимания на упоминание «еврейской самообороны». А ведь это были первые ростки появления того типа евреев, которые и создавали военизированные подразделения в ишуве (то есть еврейских поселениях в Палестине до образования Израиля).

«В этом рассказе выведена простая, здоровая и счастливая русская женщина Галина Рубцова, которая недавно вышла замуж и любит своего мужа страстно и не таясь. Интересно, что больше мы не найдем у Бабеля таких персонажей. Да и здесь ее роль заключается только в том, чтобы подчеркнуть по контрасту с ее здоровьем и счастьем болезненность и глубокую печаль еврейской семьи в дни погрома.

У Бабеля женщина всегда мать, но не здоровая и радующаяся своему материнству мама, а еврейская мать, слабая и беспомощная, поскольку выросла в гетто. Оттого радость материнства в ее душе всегда омрачена болью сострадания и постоянным страхом. А персонажи-мужчины находят утешение у нее на груди. Один из них говорит: „…Все смертно. Вечная жизнь суждена только матери. И когда матери нет в живых, она оставляет по себе воспоминание, которое никто еще не решился осквернить. Память о матери питает в нас сострадание…“ („Рабби“)».

Опять-таки следует помнить, что это пишется на иврите. Критик говорит нам, что быть уроженцем гетто означает быть слабым ребенком, которому вечно грозит уничтожение, неотвратимое зло. Следует создать новую личность, сильного еврея, который не бежит к неевреям за спасением и защитой.

«В рассказе „Песня“ солдат все время поет одну и ту же песню, и звуки этой песни останавливают бойцов и предотвращают их жестокие выходки. „Звезда полей, — пел он, — звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…“»

Всякое нежное прикосновение Бабель ощущает как материнское: «…вечер приложил материнские ладони к пылающему моему лбу» («Мой первый гусь»), «Ночь утешала нас в наших печалях, легкий ветер обвевал нас, как юбка матери» («Вечер»).

Кроме матерей, у Бабеля почти нет женских персонажей, за исключением разве что фронтовых проституток, чья роль в рассказах, как правило, «декоративная»: их грубый бесчувственный разврат еще усиливает гнетущее впечатление фронта.

В рассказах Бабеля почти не встречается любовь к женщине. Кроме рассказа о любви десятилетнего мальчика, нет ни одной полноценной истории любви. После Галины Рубцовой Бабель рассказывает еще только о двух женщинах, однако они не были ни матерями, ни блудницами.