Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

«Мнимый реализм, опускающийся до откровенного натурализма, расчленяющего, препарирующего и заостряющего действительность, — все это в знак протеста против таинственности в литературе, против отточенной символичности, которая доминировала в предшествующее революции время (в творчестве Андреева, Блока, Брюсова, Ремизова, Белого, Мережковского, Городецкого, Ахматовой, Гумилева)».

На мой взгляд, здесь автор не учитывает то, что мировая война и революция принесли гораздо более реалистичный взгляд на литературу и более реалистичное мировоззрение.

«Восхваление и благодарение в адрес „госпожи Жизни“, желание поклоняться вещи, факту, тому, что можно осязать; дополнительная душа находится в явном; жизнь, свободная от ярма, выжимать сок до последней капли — до тех пор, пока все это не примет форму совсем уж безобразную, грубую, первобытную; беспощадное своеволие как антипод сомнениям, слабохарактерности, созерцательности и стремления ускользнуть от „госпожи Жизни“ — жирной и бесформенной, неряшливой и непорядочной».

К словам критика о «дополнительной душе» необходим специальный комментарий из области иудаизма, не менее сложный, чем к текстам Бабеля. Говоря о «дополнительной душе», да еще и «находящейся в явном» (реальном мире), критик обыгрывает предание, согласно которому для празднования шабата в полной мере человек должен получить еще одну, другую, возвышенную душу. Иными словами, реальности приписывается то же самое свойство, которое характеризует душу еврея в субботу. Эта инверсия позволяет критику сделать такой вывод: «…и отсюда — обилие плотского, психология и сумрачная, депрессивная биология, царящая в каждой книге, у каждого писателя.

Сознание „избранности“, собственной изысканности, а на деле — торопливая неряшливость и самоуверенность, своевольное стремление установить раз и навсегда свою неоспоримую истину, втиснуть теорию, метод, мысль в узкое русло какого-нибудь направления или школы и с жестокостью инквизитора следить, чтобы не были нарушены установленные законы».

Здесь вновь традиционное представление о еврейской избранности превращается под пером критика в свою противоположность, желание уже самого автора стать неким избранным, имеющим право на суждения, равные божественным.

Критик продолжает:

«Новый стиль в языке: революция выплеснула наружу речь дикую, непричесанную, жаргон российских низов, новые символы и понятия, переменчивые, скользкие — в противоположность интеллигентному бессильному языку, тихому и бледному. Желание дать право гражданства новому языку, близкому к речи толпы, митинга, улицы, ввести в поэзию шум вместо шороха, грохот барабанного боя и морского прибоя вместо голосов бесплотных призраков, создать поэзию из просторечья, а не из тихих ямбов».

Создается впечатление, что критик знает и подразумевает здесь не только мысли, восходящие к стихам Маяковского об улице, которой нечем кричать и разговаривать, но и работы лингвистов о новом языке революции.

«И наконец, размежевание, откат назад, снова сомнения и неуверенность, колебания, незаметные невооруженному взгляду, признаки усталости, разочарования, одиночества, горечь и ощущение, что тебя предали».

Такова цитата. Норман противопоставляет Бабеля Леониду Андрееву, имея в виду, что Андреев пишет «тьму» (подразумевается знаменитый рассказ Андреева), а Бабель — то, что открыто глазу, явственно. Норман изъясняется сильно, но не совсем прозрачно — он не стесняется в выражениях и в то же время манипулирует словами, чтобы донести сообщение только тем, кто поймет его.

Норман описывает особенности творчества писателей. Прозаики: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Лидия Сейфулина, Леонид Леонов, Ицхак (в ивритской транскрипции) Бабель. Поэты: Есенин, Маяковский. Писатели-попутчики, «вступившие в литературу без шума, скромно»: Виктор Шкловский, Борис Пастернак, Вадим Шершеневич, Анатолий Мариенгоф, Лариса Рейснер.

Норман причисляет Бабеля к когорте самых известных писателей, высоко ценя его «маленький сборник рассказов под названием „Конармия“». Он называет Бабеля человеком, который проскользнул в поезд и которого легко ссадить, если окажется, что у него нет денег на билет; следует заметить, что отдельные упомянутые Норманом писатели явно были весьма значительными и их книги прославились не только своими литературными достоинствами, но и влиянием на жизнь читателей. О Бабеле Норман пишет следующее (в переводе с иврита):

«После того как Бабель выпустил свою маленькую книжечку „Конармия“, о нем написали несколько книг критики. Возможно, по той причине, что он вошел в чертоги литературы как безбилетник (не исключена аллюзия на фразу Г. Гейне о „входном билете в европейскую культуру“. — Д. Р. ), без всякого кредо или декларации и без покаяния. Бабель — писатель малых форм, в построении новеллы он похож на Мопассана и Чехова, только Мопассан — французский скептик, а Бабель — эпический романтик, тихий, как всякий созерцатель».

«Он — крошечный. И написал так мало: „Конармию“, „Одесские рассказы“, „Мою голубятню“ и „Закат“ (пьесу). Одесса, Украина, Туркестано-Сибирская магистраль, Коломна — всюду один запах и один и тот же дух».

Это еще один пример того, что талант Бабеля принимается как должное. «Всюду один запах и один и тот же дух» — хотя именно благодаря тому, как Бабель вплетает в повествование миллион запахов, мозаику ситуаций, калейдоскоп характеров и весь многогранный, слабо поддающийся расшифровке мир, его «маленькая книжечка» не имеет равных по оригинальности и актуальности даже для читателя XXI века.

Норман продолжает:

«Романтик Бабель („Гедали“, „Рабби“) — материалист, настоящий язычник; он любит плоть и кровь, мускулы, самоуправство, грубость, жестокость — все то, что железными цепями приковано к земле. А жизнь он очищает, облагораживает, как в тигле выжигают примеси, прямо рафинирует».

Так гиперболически видит Норман Бабеля: «романтик», влюбленный в кровь, пытки, убийство и все, что видел своими глазами: погромы, смерть сородичей, адский огонь; однако силой своего литературного дара он преображает все это в желанное, гася огонь страдания и обращая внутренний взор в огонь оригинальной, захватывающей и в то же время неожиданно доступной и близкой литературы, что не только с неизменной силой притягивает нас, но и не оставляет читателя в покое, толкая его на проникновение в дальнейшие глубины того, что другие описать не могут.

«Иисус посылает Арине Альфреда-ангела, да только от него родить „не токмо что ребенка, а и утенка немыслимо, потому забавы в нем много, а серьезности нет…“ („Иисусов грех“). Тот же подход и та же „философия“ и в рассказе „Линия и цвет“ о Керенском и очках. В рассказе о Деборе и Иисусе „Пан Аполек“ есть что-то патологическое, как и в другом рассказе, „Вдова“: Левка почти на глазах у Шевелева насилует его любимую Сашку и в то же время заботится о матери Шевелева и обещает отправить ей посылку — платья и т. п. И „жена солдата“ Сашка в момент, когда грохочут пушки и оружейные залпы, занята случкой своей кобылы („Чесники“), „Помрем за кислый огурец и мировую революцию…“ („Конкин“) — в этом пафос революции и нового мира. Беня Крик, Король, убивающий собственного отца Курдюков, Сашка, Иисус — у всех одна простая истина».